Кешмарики от Иннокентия - О'Готко

Занавес.

ИЗНУТРИ И СНАРУЖИ

- Все будет хорошо... - Когда?! - Все уладится... - Когда же, черт побери?!! - Навсегда... Зудящий голос в телефонной трубке шептал одно и то же, сменяясь комариным писком. Одни и те же слова сочились оттуда. Бессмысленные, как шелест опадающей листвы, как завывания прошлогоднего ветра. Это был его голос. Там, в трубке. И это он говорил себе эти слова... И этого не могло быть. Телефон зазвонил поздно вечером, когда в комнате царил полумрак. Он уже много дней не зажигал свет. Тот заставлял зрачки превращаться в точки и визгом бензопилы коверкал хрупкую гармонию сумерек, царившую между ним и всем остальным миром. Лампочка, от которой зависела его жизнь, не горела. - Алло? - сказал он. - Это я, - прозвучало в трубке узнаваемо. Этот голос ему часто доводилось слушать из динамика диктофона, уже давно ставшим постоянным и единственным собеседником. - Не может быть!.. - выдохнул он. Никто очень давно не набирал этот номер. - Все не так плохо... Это были первые слова, сказанные им поздней ночью прошлого года, когда в приступе оптимизма набрал собственный номер и, вопреки электронной логике коммутаторов, ему ответили. Тогда его состояние было далеко не трезвым. Та ночь была последней ночью, когда был пьян. Разговор по телефону с самим собой - это бред. Еще тогда он знал это, но ничего не мог с собой поделать. Впрочем, как и сейчас с этими мыслями о лампочке. Жизнь не может зависеть от накала спирали, так же, как и наоборот. Лампочка когда-нибудь загорится независимо от того, будет ли он жив или мертв. Он положил трубку. Темнота потоком, густеющим с каждой минутой, вливалась в окно из мира сумасшедших компьютеров и сводящих с ума коммутаторов, которые нужно благодарить за этот звонок. Тьма затапливала дом и душу. Бессмысленный взгляд уже давно сфокусировался в мутной точке пространства, которая была всего лишь точкой в необъятном Пространстве Вселенной, порожденной его мозгом... В этой Вселенной не было места остальным людям. В ней не было места даже для него самого. Мысль посетила его и мгновенно очаровала своей простотой. Ему нет места. Жизнь никчемна и пуста, как Пространство, Создателем которого был... Трупным червем шевельнулась уверенность в том, что со смертью ничего не измениться. Абсолютно ничего. В конце концов, звонок уже прозвучал. Когда-то он пришел в мир, чтобы создать пустое Пространство и теперь ему черед уходить. Уйти, оставив еще одну брешь, черный провал безнадежности пропасть, где уже лежат кости предшественников. Красный алмазный дым заклубился в бесконечно одинокой точке. То была его душа. И она, так же, как давеча голос, шептала умоляла, пророчествовала, доводя до бешенства, но не умолкала ни на секунду. В такую душу хотелось плюнуть. Она лишь портила бездонную красоту созданного. Прелесть ночи необходимая составная его Пространства, венца творения. Так прошла ночь. Еще одно темное время суток, когда не сомкнул глаз. А потом прозвучал дверной звонок. Кнопка нажалась и пыльные контакты замкнулись, чтобы он удивленно повернул голову на звук. Предрассветные сумерки, поглотившие блестящий дым, и усталость превратили окружающее в нечто совсем на себя непохожее. Предметы колебались и расплывались в колдовской дымке. Лишь ночью они были верными союзниками, готовыми исполнять желания, а по утрам их охватывало игривое настроение. Он ненавидел их за готовность меняться контурами, сущностью и местами. Они норовили подлезть под ноги, недружелюбно толкнуть в плечо и тут же, едва не строя глазки, затаиться в уголке, невинно поблескивая полировкой или же пуская солнечные зайчики зеркалами, от которых зрачки тоже сужались... Он сдвинулся с места. Тело оказалось неестественно легким и ему пришлось двигать его к двери, отвечая злобной взаимностью на шалости мебели. Теперь от былого царства не осталось и следа и квартира принадлежала предметам. "Такова судьба всех царств, - подумал он тускло, - но иногда побежденные не сдаются в плен..." Бесконечно долго плыл он по коридору к далекой двери, иногда останавливаясь, чтобы снова услышать манящий звонок. Ему отчаянно хотелось, чтобы это было неисправностью. Звонка, кнопки или его головы. Оказавшись вплотную к двери, он приник к глазку. Там была сияющая пустота. Слишком яркая, чтобы тот, кто был всю жизнь неуверен в себе, теряясь перед захлопывающимися перед носом дверьми, мог попытаться уступить её настойчивости. Он отпрянул и, вжавшись в стену, оказался перед выбором не из легких. Допустит ли тьма, лелеемая внутри, чтобы это ворвалось в его Вселенную или нет? Дрожь рук передалась телу. Сможет ли он этими руками сделать это?.. В мире, который существовал вне его, до сих пор принято считать, что харакири следует делать по зрелом размышлении. Вполне возможно, что он до сих стоит перед дверью, перед выбором, перед ножом... Как все мы. ВЫЛАЗКА

Был вечер выходного дня. Седой, слепой и бродячий менестрель настраивал бандуру, сидя прямо на мостовой. Из одноименного кабака вышли три богатыря. Им хотелось простых народных песен. - Ты глянь, - толкнул Алеха, сын попа из заштатной деревеньки, Илью родом из Мурома, - калика, а туда же, в певцы! - Так куда же им еще? К станкам, что ли? - резонно заметил Никитич, по натуре страшный добряк, пока Илья раздумывал над замечанием приятеля, которое находилось вне его компетенции, нависнув над перехожим сторожевой башней. - Али депутатом в Народное Вече? - Там тоже инвалидов хватает, - Попович разбирался в жизни не хуже, чем в музыке. - Как скажешь, Илья? - А может ему, это, в ухо, а? - разродился извечным вопросом Муромец. - Да что ты, как мальчик-даун, все в ухо да в ухо! - в медицине Алеха понимал слабее. - Так какого татарина мы здесь тогда стоим? - не желал давать слабину проходимцу Илья. Когда-то такие же, как этот, поставили его на ноги и с тех пор, благодаря своей голове, он не знал покоя. - Слышь, братан, давай определись. Или в ухо, или послушаем песню. Добрыня был верен себе и, как всегда, последователен. - А какая разница? - муромские брови поползли вверх, приподнимая шлем. - Нужно делать так, чтобы одно другому не мешало, - пояснил мысль партнер. - Дадим в ухо - не услышим песни. Так уже было с Соловьем-разбойником, помнишь? А если сначала послушаем песню, а потом дадим в ухо, то это уже будет им заслужено. Понял разницу? Он уже будет не просто акын, а заслуженный артист! Открывшаяся перед ним перспектива явно потрясла менестреля и он затянул дурным голосом: - Богатыри - не вы... - Эй, старче, ты чего это поешь? - Я же говорил - в ухо! - Илья начал закатывать чешуйчатые рукава кольчуги. - Погоди, братан. Он же все-таки слепой. - Добрыня был настроен на творческий вечер. Ему отнюдь не хотелось быть свидетелем и снова давать показания татаро-монгольской полиции, которая всегда в таких случаях появлялась незваной, как верно подметил народ. - Сейчас дам в ухо, у него живо глаза на происходящее откроются. - Муромец принялся за следующий рукав, лязгая чешуей и зубами, которые болтались у него в виде браслета как воспоминание о последней стычке на бусурманской таможне. - Старче! Или меняй репертуар, или не забудь подставить второе ухо, быстро вставил Алеха, наклонясь к пока еще здоровым органам слуха калики. - Давай что-нибудь эпическое, но только не про Тарзана. Муромец, понимаешь, он бродячих животных не сильно любит... Да и остальных тоже, кстати. Бандурист усердно кивнул и в воздухе поплыл деревянный звук, когда лоб соприкоснулся с инструментом. - Что это было? - начал оглядываться по сторонам Илья. - Никак снова набат? - Да нет, - успокаивающе похлопал его по плечу Никитич и кивнул на старца.. - Это самообслуживание. - А-а, это хорошо. Ну, бродяга, давай. - Ой, вы геи еси, добры молодцы... - Кто-кто мы еси?! - опешил Илья и повернулся к Добрыне. Тот пожал плечами. - Былина о сексуальных меньшинствах. Надо понимать, исполняется впервые. Муромец повернулся к Поповичу: - Никак слухом земля полнится. А ты говорил... - А что я? Что я? - как всегда пассивно попятился от напарника Алеха. Такого шила, как у тебя, в кольчуге не утаишь. - Это тебе не кот в мешке. - поддакнул Добрыня. - Не мешайте наслаждаться искусством. - ...И за борт её бросает в набежавшую волну. Евнух в ужасе таращит глазки. Понял, чертов супостат, что реальность далека от сказки. А Илья берет его в объятья, рвет портки, крича победно:" Повеселимся ужо, братья!" - Не было такого, - неуверенно пробасил Муромец, краснея в неверном свете восходящей луны. - Из былины слова не выкинешь, - ревниво пискнул Алеха и спрятался за широкой спиной Добрыни. Никитич злобно толкнул его локтем, давая понять, что выбранная позиция не совсем удачна, а скорее, даже наоборот. - Вечно ты все путаешь! Неужто "Кама сутры" начитался? - За кого ты меня принимаешь? - А за кого мне тебя принимать, если из нас троих только у тебя кобыла? И, вообще, я же говорил, не мешай наслаждаться. - Тебе бы все наслаждаться! - вздохнул Попович, потирая больное место. - А что прикажешь делать в свободное от тебя время? - буркнул Никитич и оценивающе посмотрел на менестреля. - ...И я там был. Мед-пиво пил и по уху получил! - распинался тот на бандуре. - Да ты на что намекаешь? - не мог успокоиться Алеха. Невыносимый зуд призвания не давал ему найти места. - Намекаю, когда вынимаю... Илья исподтишка кинул взгляд на милых, которые тешились, и отвел душу, врезав певцу по уху. - Ну, Илюха! - укоризненно покачал головой над умолкшим телом Добрыня. Наш пострел и тут поспел. - Такая душевная была песня, а ты из него душу вытряс, - лицемерно опечалился Алеха, о призвании которого еще не скоро начнут слагать былины. - А чего он будущее предсказывает? Талант, понимаешь. Тьфу! - Видимость одна, - согласился ценитель искусства. Какое-то время они молча стояли и лунный свет блестел на верхушках шлемов, а скупые огоньки сигарет выхватывали из темноты суровые неунывающие лица. Потом они бросили курить и снова зашли в кабак с одноименным названием. Вылазку надо было обмыть. Был вечер выходного дня.