Орёл умирает на лету - Анвер Гадеевич Бикчентаев

— Матрос, да ведь он тебя еще уговаривает! — хихикнул Директор.

Саша, сделав несколько шагов в сторону Рашита, поплевал на ладони. Наверное, чтобы не чесались. И тут же, с ходу пантерой метнулся на Габдурахманова, которому еле удалось увильнуть от удара. Ну, конечно, такие номера Рашит не прощал. Просто кровь потомственного кочевника не позволяла отступать. Он нанес молниеносный удар снизу вверх по подбородку Саши. Матросов лениво рухнул на койку, затем сполз на пол.

Все это произошло так внезапно, что никто не сумел отдать отчета в происшедшем. Саша медленно поднялся и, разжимая кулаки, мрачно сказал:

— Матрос такие дела не забывает и не прощает.

Ему впервые пришлось познакомиться с боксом, весь его боевой опыт состоял из случайных кулачных боев, где исход решался силой или упорством.

Когда новички остались одни, Директор, скрывая усмешку, спросил:

— Матрос, мы им это припомним, ведь верно?

Саша лишь горько усмехнулся.

Рашит кинулся прочь. С ним такое случалось впервые. С тех пор как он стал командиром отряда, он и думать не думал, что придется на кого-то поднять руку или на ком-то срывать злобу.

Первое, что полагается делать в таких условиях, пойти и доложить начальнику колонии. Но Рашит знал, что Стасюка нет. Он — в лесу.

Вернувшись к себе, Габдурахманов открыл общую тетрадь и написал нетвердой от волнения рукой: «28 апреля 1941 г. я нокаутировал воспитанника».

Это совсем не успокоило его. Он тут же осознал, что запись в общей тетради — жалкая попытка обелить себя.

Но что делать?

Вспомнив, что с утра носит в кармане письмо из родного аула, он разорвал конверт. Увидев неровные крупные буквы, ясно представил себе, как оно писалось: старая тетка Халима, добрая и слезливая, сев около печки, диктовала, а ее дочь, маленькая Зугра, высунув язык, старательно выводила каждое слово; сама тетка не умела писать по-русски. «В первых строках нашего письма мы посылаем вам поклон от Хамза-бабая, от Ибрагим-агая, от Исмаила и Валия...» — тетка перечислила почти полдеревни. Внимание Рашита привлекли слова: «Мы слышали, что в колонии ты стал командиром, мы плакали, услышав эту радостную весть на старости...»

Даже письмо, как бывало раньше, не успокоило его. Оставалось одно — честно отработать наказание...

Пришел день освобождения из карантина. Но радость была омрачена тем, что за ними явился знакомый им Колька Богомолов. Ребята из карантина опешили: вот уж не думали, что он еще раз рискнет предстать перед ними. Неужели он забыл, что получил взбучку?

Держался он по-прежнему недоступно.

— Первое важное предупреждение — убрать за собой постель, — приказал он с большим удовольствием.

Кислород не спешил подняться. Саша тем более не старался показать особое усердие.

— Второе важное предупреждение,— заявил чуть погодя Богомолов, — придется оставить вас еще на один срок в карантине... Вижу, тут понравилось.

Вот это возымело мгновенное действие. Никому, ясно, не хотелось торчать в этой дыре.

— Третье важное предупреждение — становиться по ранжиру и ждать моей команды...

Ребята хихикнули, но не стали бунтовать. Сделали вид, что примирились...

...Саша Матросов с грехом пополам выдержал срок карантина, еле дождавшись того дня, когда перед ним во всю ширь распахнется дверь, цепко держащая его в заключении. В первое мгновение он как будто даже ошалел. Он дышал удивительно чистым воздухом, полным аромата.

Ветер принес волнующие запахи черемухи и сирени, бог знает каких-то диких степных трав, неизвестных и неведомых колонисту. Ох и наглотался он воздуха!

Под волшебным впечатлением ясного и веселого утра он точно забыл, что выход из карантина не является еще самой свободой. Колония сразу дала о себе знать, как только он переступил порог приземистого здания.

— Ать-два! — скомандовал Колька Богомолов, не давая Саше опомниться.

— Куда ведешь? — спросил Саша, резко обернувшись.

— Как куда? — даже опешил тот. — Приказано в корпус вести.

У Саши потускнел взор. С этого часа у него рухнули все надежды. Его зачислили в седьмую группу, ввели на второй этаж монастырского здания и показали койку возле окна:

— Твоя.

Седьмая группа, между прочим, ничего не делала без того, чтобы не строиться. Командой шагали на завтрак, в школу, на обед, в цех... Короче говоря, только в туалет ходили без строя.

На что же он надеялся?

В первый же выходной день ему удалось на какое-то мгновение улизнуть из-под надзора. Именно в тот вечер он впервые увидел над своей головой случайную чайку.

Ну самую обыкновенную. Одним словом, сизокрылую. Чайка, конечно же, случайно залетела на территорию колонии. Может, она попала сюда по пути с Белой на Уфимку?

Чего уж тут скрывать, в то воскресенье серокрылая птица будто подняла и унесла с собою душу подростка. Птица скрылась за забором, а он остался стоять с сильно запрокинутой головой и бьющимся сердцем. Он знал: теперь ему не найти покоя.

Саша заметался по двору, как в тесной клетке. Куда ни сунется — забор в три метра.

Снова он с неприязнью вспомнил начальника милиции.

«Попался в капкан, словно суслик, — скривил он губы. — Чего я, слепой, что ли, был? Втерся в доверие. Красивые слова произносил. Будто до него лучшего друга у меня не было...»

Стараясь взять себя в руки, он неслышно шептал: высоченные заборы и стража на каждом углу потому, что у всех колонистов уйма грехов. У одних — с гулькин нос, у других — целый короб.

Ангелов тут не держат. Это точно. Он по себе знает.

Не было таких базаров и вокзалов, не говоря уже о пристанях, где бы он не промышлял. С гордостью подумал: ничего не скажешь, слыл отменным бродягой. Там, где суета, столпотворение, толкучка, — это мир Саши Матросова. Точнее, бывший его мир.

Теперь за высоким забором остается лишь вздыхать. Даже грязный чердак или опрокинутая лодка, под которой он ютился в ненастное время, казались неописуемым раем по сравнению с жизнью в неволе.

Что было, то было... Разве всегда он знал, где застанет его следующая ночь?

Бродячая жизнь учит надеяться лишь на свои кулаки. Главное — нельзя отступать, подставляя противнику спину. Надо держаться до конца, если даже противник силен как дьявол.

...Перед глазами всплыла пристань, богатая сушеной воблой и арбузами. Пьяный матрос ни с того ни с сего полез драться. Саша понял сразу, что будет бит по всем правилам. Но не отступил. Пожалуй, из-за упрямства. А потом трое суток отлеживался на прибрежном песке,