Восходящие потоки - Вионор Меретуков

Я мог говорить о спаривании носорогов в Южной Родезии. Или о миланской опере. Или об автомобильных покрышках. Или о Хайдеггере и Ясперсе.

Я мог говорить даже о собачьих глистах. Главное, чтобы я что-то говорил. Чтобы молол языком без передышки. А я привык работать молча. Как шахтер в забое. Я имею обыкновение, когда предаюсь радостям любви, молчать, сосредотачиваясь не на болтовне, а на предмете перманентного обожания, уносясь в мыслях черт знает куда… Это ведь так понятно. Но она принуждала меня!

Первое время я еще находил слова, говоря ей о своей любви и при этом думая о чем-то постороннем… Это, в общем-то, не сложно. Лежишь, например, и по памяти читаешь что-нибудь из "Мадам Бовари"… Но потом я выдохся: стал заговариваться и повторяться. Тогда я решил перейти на счет. Досчитал однажды чуть ли не до миллиона…

Адель была крайне возмущена. "У вас, Карл Вильгельмович, — сказала она и покрутила пальцем у виска, — фантазия дятла". Это у меня-то, композитора, человека насквозь творческого?!

Она велела мне проштудировать Омара Хайяма и этого… как его… Овидия. Надо отдать должное старине Хайяму, этот сатир знал толк во всем, что касается ебли. А вот Овидий… Он утверждал, что перед этим самым делом нельзя есть и нежиться в тепле. Это, мол, расслабляет и понижает мужскую силу.

Я у нее спрашиваю, и что мне теперь делать? Сутками голодать и обкладывать яйца ледяными компрессами? Вот же подлая баба! И еще эта болтовня… Она и сама лопотала без умолку, декламируя наизусть целые страницы из Джойса. Откуда эта деревенщина знает Джойса, ума не приложу!

Словом, своими сексуальными причудами она чуть не свела меня в могилу. Я сам люблю на досуге пошалить в постели. Но не до такой же степени!

Появление здесь непредсказуемой Аделаиды, с ее манерами светской львицы, подсмотренными в американских фильмах, и замашками всех ставить на место никак не входило в его планы.

Ее любимая причуда — это в голом виде сплясать на столе.

— Поскольку у нее нет никаких комплексов, она может проделать это где угодно.

Однажды она это доказала, отчебучив немыслимый танец на мраморном столе на приеме в честь назначения Анри Луаретта на должность директора Музея д, Орсе. Французы народ демократичный, но даже на них пляска в голом виде на столе, изготовленном в середине девятнадцатого столетия лотарингским мастером Морисом Эрне, оказала шокирующее воздействие. Поскольку Адель пришла на прием со мной, то мсье Луаретт, бывший до этого моим добрым приятелем, отказал мне в доме.

По словам Карла, эта экзальтированная особа когда-то купила у Редмонда восемь дорогущих чемоданов красного цвета, и ее во многих отелях узнают как раз по этим чемоданам.

— Нет, я этого не переживу! — кричит он истерично. — Если она здесь появится, я или перережу ей горло, или брошусь в озеро. Слушай! — в его глазах появляется безумный блеск. — Может, свалим отсюда? Прямо сейчас, а? Давай куда-нибудь укатим! Арендуем машину и будем все время колесить на ней вокруг озера! Пока хватит бензина!

Лицо его выражает муку. Он вдруг принимается цитировать несуществующего автора.

— "И жить нам, королям, тяжело, — сокрушался мой тезка Карл I перед тем, как палач секирой оттяпал ему голову, и добавлял: — а уж помирать…"

Карл вздыхает.

— Мне никогда не везло с женщинами…

Тут уж я не смог удержаться. От моего смеха ходуном заходили доски мостков.

— Да, мне никогда не везло с женщинами, — сурово повторил он.

В последнее время Карл приобрел привычку жевать губами. Вот и сейчас он жевал губами, гнусно причмокивая и облизываясь. На мой взгляд, такое демонстративное жевание — явное свидетельство пресыщенности.

— Помню, — Карл зажмурился, — помню одну… Вообще-то я не люблю трепаться о своих бабах, но если это забавно и поучительно, то… Короче, один мой приятель пришел как-то ко мне с бабой, это еще до моего развода было… Чтобы не мешали, я жену и дочь спровадил на дачу… так вот, привел, значит, один мой приятель, знаменитый телевизионный балбес по фамилии… э-э-э, по фамилии… впрочем, это не важно, привел, стало быть, балбес симпатичную бабешку лет тридцати… с хвостиком. Ну, мы, естественно, нарезались, но знаменитый балбес нарезался с какой-то чудовищной стремительностью, выпал из кресла и уснул на ковре, свернувшись, как собака… А бабешка… Я был тогда сильно пьян. Можно сказать, до изумления. Да и она… Нет-нет, ты ничего такого не подумай! Правда, она спала в моей спальне…

— А ты спал на ковре в обнимку со своим приятелем?

— Нет-нет, что ты! Я тоже спал в спальне. Но это ни о чем не говорит!

Я хмыкнул.

Карл посмотрел на меня с укоризной.

— Честное слово, я тогда к ней даже не притронулся. Клянусь! Да и о каком контакте могла идти речь, если я был просто мертвый после перепоя. Это произошло позднее, через несколько дней, когда мы встретились у нее дома, в однокомнатной квартирке где-то в районе Речного вокзала… Сначала все шло замечательно, выпили мы с ней… Кажется, говорили о чем-то очень театральном… Или не говорили? Черт его знает, не помню… А потом, как водится, в койку. Ну, баба и баба… Правда, тело у нее было божественное, нежное, в меру мягкое… — Карл заурчал.

Я поморщился.

— Ты словно расхваливаешь хорошо прожаренный бифштекс.

Карл отмахнулся.

— М-да, тело… роскошное тело… — он причмокнул и на минуту закрыл глаза. — Лежу я в постели. И, ты представляешь, она после душа, облачившись в махровый халат, вернулась в комнату, села за стол, налила себе водки, выпила, соорудила огромный бутерброд, закусила, опять налила, опять выпила и включила телевизор. Я вытаращил глаза. Ничего себе любовница! А она, как ни в чем не бывало, принялась смотреть футбольный матч! И как я ее ни приманивал, эта лярва досмотрела матч до конца…

— А как ты ее приманивал?

— Я приподнимал одеяло, демонстрируя обнаженную натуру, извивался всем телом, подвывал, призывно постанывал, издавал губами завлекательные звуки, закатывал глаза, цокал языком, словом, изображал любовное томление. Я даже мяукал. Одним словом, соблазнял, как мог. И все впустую! Кстати, я обнаружил, что постель была вся в хлебных крошках. Значит, эта сука, приглашая мужика, поленилась освежить постельное белье, и эти крошки… тьфу! Крошки — это такая мерзость! Видимо, она любила жрать лежа… Терпеть не могу грязнуль и нерях.

После короткого раздумья он провозглашает:

— Тот, кто неряшлив в быту, тот неряшлив в морали. Кстати, — Карл ухмыльнулся, — этот телевизионный балбес… он, как рухнул на ковер, так и проспал до утра. Я никак не мог его разбудить.

Короче, он спал на ковре, а я утром, приняв ванну и глотнув пива, расположился в кресле с намерением посмотреть по телику последние известия. И случайно попал на передачу о международном положении. А там — вот же зигзаги нашего чумного технологичного века! — Карл помотал головой и хлопнул себя по колену, — а там запись выступления телевизионного балбеса, который распространялся о проблеме Косово.

Представляешь, одним глазом я вижу его на экране, он там в сером отутюженном костюме при бордовом галстуке с невероятно важным видом барабанит о сербах и косоварах, а другим наблюдаю за тем, как он, уткнувшись мордой в ковер, левой ноздрей всасывает в себя пыль и блаженно улыбается во сне…

Он замолкает, как бы прислушиваясь к себе. Потом принимает внезапное решение. Глаза его приобретают стальной оттенок.

— Мне необходимо остудиться! — говорит он.

Карл как ужаленный вскакивает с шезлонга, разбегается, на ходу получает занозу в правую пятку, вскрикивает, прихрамывая и чертыхаясь, добегает до края мостков и обрушивается в воду, поднимая фонтан чуть ли не до небес.

Кажется, в воду упал бомбардировщик. Темно-синие воды Клопайнерзее смыкаются над Карлом. Некоторое время поверхность озера остается спокойной, и, когда я уже начинаю испытывать легкое беспокойство, метрах в двадцати появляется фыркающая голова с выпученными глазами.

Карл резко разворачивается, плывет назад и с поразительной скоростью достигает мостков.

— Ну, что ты расселся, дубина! Помоги же мне! — кричит он, прыгая на одной ноге.

Я не без труда вытаскиваю из его пятки занозу размером с каминную спичку.

Карл отбирает ее у меня и долго рассматривает со всех сторон.

— Европа, мать ее! Не могут отполировать доски! Вот видишь? — говорит он и подносит щепку мне под нос. — Начало положено, заноза — это знамение! Это сигнал, что пора сматывать удочки.