К другому берегу - Евгения Перова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Такая страшная?
– У меня сердце разрывается! Что ты с собой делаешь?!
– Я – ничего не делаю. Это со мной жизнь делает. Наказывает.
– Да не за что тебя наказывать, не за что!
– Значит, есть за что.
– Ну нельзя ж так! Скажи – что мне сделать?
– Не знаю. Может, само пройдет… когда-нибудь.
Он просто не мог видеть ее такой! Как зомби. Была бы она – куколка, статуэтка, игрушка, картинка – давно бы починил! Знал – как. А тут живое! Как починишь?! Что сделаешь? Картинка… А вдруг?
– Марин, а ты не хочешь картины мои посмотреть, рисунки, а?
– Рисунки?..
– Пойдем? В гости ко мне?
– Ну, пойдем.
Оказывается, он все еще держал ее за руку – так и повел, как ребенка. Рука маленькая, хрупкая – как будто птичку держал. А ведь первый раз к ней прикоснулся. Дома засуетился, стал доставать одно, другое. Объяснять начал. Она смотрела и слушала.
– Вот эта – красивая.
– С Полунинского берега писал.
– И эта.
– На дороге к Гальцеву писал, после дождя, видишь – лужи. Так волшебно было! У меня не очень получилось. День необыкновенный, знаешь: и ветер, и дождь, и солнце, и радуга огромная – во все небо. У нас тут тучи, темно, а там, где Гальцево, – солнце светит и одновременно дождь идет, струи сверкают на солнце! Потом дымка появилась, засияло все!
Говорил и видел, что помогает – глаза у Марины уже другие совсем.
– Красиво. Маленькие картиночки какие – там, на выставке, у тебя большие были.
– Ты понимаешь, здесь трудно с большим форматом – все ж на себе таскаю! Я пробовал – на холстах неудобно, провисают, пока довезешь. Подрамники объемные, много не потащишь опять же. Пробовал на оргалите – он тоже тяжелый. Решил в конце концов, буду маленькие писать на оргалите, а наброски – побольше, углем. Пастелью еще пробовал, но мне не очень нравится, там все-таки цвет такой… белесый. Блеклый.
– Ну да, у тебя все ярко.
– А потом дома я картину пишу – уже на холсте, большую. Правда, у матери тесно, не развернешься.
– А акварель? Красиво – акварелью.
– Акварель мне не очень дается. С ней терпение нужно, а я знаешь, как пишу?
– Как?
– О! В полной ярости!
– Интересно…
– Я акварелью раньше писал, много. Тебя вот пытался…
– Меня?
– Да, ты акварельная такая была… прозрачная.
– А сейчас? Не акварель?
– Сейчас… нет.
– А что?
– Рисунок карандашом.
– Ты так всех видишь, да?
– Да. Я сразу человека определяю по тому, чем бы написал: маслом, акварелью. Вижу – чей типаж. Ты была – акварельная… прозрачная.
– А еще про кого-нибудь скажи.
– Ну, Татьяна, конечно – масло! Малявин какой-нибудь.
– А ты сам?
– Я-то? Я – тоже масло! Коровин!
– А внешне ты на Серова похож, мне кажется. Я автопортрет его на выставке увидела – сразу тебя вспомнила. Только глаза черные. А так – вылитый Серов.
– Правда?!
Леший просто боялся спугнуть ее – только бы говорила, только бы жили глаза, только бы не уходила опять во мглу беспросветную.
– А ты как определяешь?
– Я? Не знаю… Наверное, по животным.
– Я – кто?
– Ты? Ты… пес? Ньюфаундленд.
– Это потому, что черный и лохматый? – усмехнулся Леший. – Нет, вряд ли. Я – не добрый. Скорее, волк. Или медведь. А я видел волка зимой! В окно выглянул, смотрю – собака сидит! Чья это? У пастуха дворняга такая лохматая, а это – овчарка что ли? Потом думаю, да это волк! Выскочил…
– Не испугался?
– Интересно, ты что!
– И как?
– Да ничего! Посмотрели с ним друг на друга, он и пошел себе в лес.
– Надо же!
– Ну да, он видел – я без ружья.
– А у тебя и ружье есть?
– Есть, мало ли что. Ну ладно, я пес, а Татьяна, например?
– Танька-то? Курочка!
– Похоже… Пестренькая такая, горластая! А Серёга?
– Конь, конечно.
– Конь! В точку! А я все не знал, куда его. Петров-Водкин, «Купание красного коня» – вот он там сразу и конь, и всадник!
Смеется!
– Ну, а ты?
– Я? Я никто.
О господи, опять…
– А мне кажется, ты кошка!
– Драная…
– Перестань! Такая… сиамская кошка.
– Так у меня глаза не голубые.
– Они у тебя всякие. Бывают и голубые, когда небо отражается.
– Нет, я себя кошкой не чувствую. Не знаю, кто я. Так, зверушка какая-то мелкая.
Раненая зверушка – подумал с тоской Леший, а сам все продолжал говорить:
– А вот, кстати, про кошек – ты знаешь, Дуся со мной на этюды ходит! Я сначала думал – случайно. Потом смотрю – нет. Бежит за мной, деловая такая. Потом я работаю, а она вокруг лазает. Или придет, у ног ляжет, смотрит. Ну, говорю, как тебе? Понюхает, фыркнет! Смешная…
– Надо же!
– А хочешь со мной пойти на этюды? Можем в лес, на поляну – ягод наберешь! Или к реке?
– А я не помешаю?
– Нет, что ты!
Посмотрел – улыбается!
– Поесть не хочешь? А то я не завтракал.
– Не знаю. Ты поешь, а я еще картинки посмотрю, можно?
– Смотри, конечно! Может, чаю попьешь?
– Чаю?.. Да.
– Хочешь – с мятой?
– Хочу.
– Вот и ладно!
– А у тебя тепло тут, уютно. Пахнет чем-то знакомым…
– Это хлебом от печи пахнет и сеном от матрацев.
– Ты сам хлеб печешь?
– Научился.
– А откуда эта кошка взялась?
– Дуся-то? Это тети Маши! У нее их много. А эта меня выбрала! Сама пришла, стала жить. Я уезжаю, она к тете Маше уходит. Приезжаю – ко мне.
– А на что ты живешь? Ты же не работаешь нигде? Или работаешь?
– Я вольный стрелок! Ничего хорошего в этом нет, конечно. Но как-то так получилось. Я когда с работы ушел – сначала машину продал. Потом один немец картины у меня купил – сразу много! Вот. Потом я сам в Измайлове продавал. Потом с ребятами сговорился – я им отдаю оптом, они продают. Мне-то не очень выгодно, но жалко времени – сидеть там, покупателей ловить. В галерею отдал картины, там тоже потихоньку продаются. Я приезжаю, хожу везде, смотрю – что продается, что нет.
– И на это можно жить?
– Да не особенно, конечно. Еще бывает халтура – реставрирую мебель. Только особенно негде. У матери тесно, да и столярка бывает нужна, приходится к ребятам обращаться, у кого есть.
– Да ты просто мастер на все руки!
– Ой, есть захочешь – всему научишься! Фреску писал одному придурку.
– Почему – придурку?
– А! Эротическую фреску потому что! По его задумке. Ой, мама! Но – хозяин – барин.
– Что ж там было-то, на фреске?
– Ага, так я тебе и рассказал. Здесь-то много денег не надо, на подножном корму. Я картошку стал сажать. Морковку всякую. Растет, правда, плохо – север все-таки. У тети Маши куры есть, молоко опять же. В магазин кое-что привозят… да ничего, нормально. Летом грибы-ягоды, рыба – щука, налим. Бобра даже ел!
– Бобра?! И как?
– Да ничего: на ночь в печь поставил, он затомился. Вкусно, слегка рыбой отдает. Бобра, знаешь, и монахи в пост едят, за рыбу сходит. И черепаху едят, потому что в скорлупе, вроде как орех.
– Ой, врешь ты все!
– Да вот те крест!
А сам смотрел и радовался – почти прежняя, живая! Только бы опять не ушла в туман этот, удержалась. Может… может – поцеловать?
– Марин… а ты помнишь… как мы… в Суханове?..
Дернулась, словно ударил.
Черт! Зачем вылез! Рано! Но не мог больше терпеть, что она с ним как с чужим!
– А-а! Вот вы где! – Серёга вломился. – А меня Танька послала разыскивать. Что такое, говорит. Где Маринка? Ушла за водой и пропала. А они вон что!
– А мы чай пьем.
– Чай? Ну-ну!
– Я сейчас приду! – подхватилась Марина.
– Да ладно, я воды принес. Леший, обедать приходи – я с утра рыбы наловил, уха будет!
– Хорошо.
– Ну, пейте-пейте!
Серега пошел было, но вернулся:
– А, забыл! Лёш, ты, может, сходишь завтра с ребятами куда-нибудь? Чтоб не мешались! А то у нас там с Танькой… дела.
– Знаю я ваши дела! Ладно, на Мархангу сходим! Обеспечьте провиантом, и сходим. Марин, пойдешь с нами на Мархангу?
– Можно. Далеко это?
– Да километров шесть наверно. На полдня поход. Может, грибов наберем. А нет – так погуляем.
– Хорошо.
– Вот и спасибо! – Серёга подмигнул Лёшке и ушел. Сразу тихо стало. Марина тоже встала:
– Пойду я. Спасибо тебе. За чай… и вообще.
Помолчала. Потом очень тихо произнесла:
– Я все помню, Лёша.
И ушла.
Леший закрыл глаза и некоторое время так и стоял, словно окаменев: не понимал – как теперь жить? Он же должен все время знать, что с ней! Что она в порядке.
Назавтра собрались, пошли в поход на Мархангу. Вышли не рано – долго копались. Хорошо, дождя не было, солнце из облаков показывалось, припекало. Шли по дороге – ноги в пыли утопают по щиколотку, а красота какая – сто раз здесь ходил, а как впервые видел. Справа и слева – поля, то желтые, с высокой сухой травой, то зеленые, скошенные. Ромашки, васильки, мятой пахнет. Ближе к реке – серебряные поляны иван-чая. Вдоль дороги – покосившиеся столбы с черными линиями проводов, а на проводах, в каждом отрезке между столбами, как будто специально рассажены небольшие птички-ястребки: сидят, уныло нахохлились, а подходишь ближе – перелетают вперед или в кусты планируют. Зашли в Полунино. Там, в ограде, телята. Большие уже, лопоухие, чумазые. Увидели, стали подниматься, подходить, и каждый – на свой голос: «Му-у! Му-уу! Му-ууу!» На разные тона.