Смерть-остров - Галия Сергеевна Мавлютова

Все понимали, что состав большой, в других вагонах тоже едут люди, и куда всех везут, никто не знает. Даже конвоиры.

Глава пятая

В небольшой комнате Михаил Григорьевич рисовал графики, вычерчивая линейкой прямые и косые линии. Сзади тихо подошёл Григорий Алексеевич.

— Михаил, как дела?

Воронов вздрогнул, затрясся всем телом, присев на стул, прижал руку к сердцу.

— Лексеич, ты прям, как подкрался! Напугал меня. Сердце, как воробей прыгает.

— А я думал, ты ничего не боишься, — невесело засмеялся Горбунов. — Ты же все каторги прошёл, тюрьмы, ссылки. Чего тебе бояться?

— Так потому и боюсь, что напугали на всю жизнь. Мы, старые каторжане, боимся, когда со спины заходят. Самый страх в этом состоит. Ладно, раз пришёл, Лексеич, докладываю, дежурства бригадмильцев проходят успешно. Вот графики дежурств. Вот росписи. Вот галочки, кто был, кто болел.

— Много больных?

— Да нет, только один справку принёс, спина у него отнялась, грузы таскал, подрабатывал. А так все, как один, ходят на дежурство.

Горбунов вздохнул и откинулся на спинку стула, стараясь вдохнуть, как можно больше воздуха.

— Миша, так что там, по поводу Гали моей? Ищут её?

— Ищут-ищут, Лексеич. Все больницы проверили, все кладбища, морги, психушки. Нету твоей Гали нигде. Ни следочка не оставила.

Воронов заметил, что при слове «кладбище» Горбунов вздрогнул и подавил вздох. За короткое время Григорий Алексеевич изменился, постарел, заметно усох. Михаил Григорьевич отвернулся, он воспринимал чужое страдание, как своё.

— Найдётся твоя Галина Георгиевна, Лексеич, — сказал Воронов, пытаясь скрыть сочувствие: Горбунов не любил, когда его жалели. — Весь город перетрясём, но найдём. Мы же на дежурства с Пилипчуком ходим. Он у нас в Ленинграде главный по облавам.

— Как это — главный по облавам? — удивился Горбунов.

— А его назначили главным по всеобщей паспортизации города. Нет, начальник там другой, Глеб Иваныч Петров, а Пилипчук у него замом работает. Вот вместе с ним и шерстим весь город, авось и твою Галину отыщем. Пилипчук с первого дня, как постановление о паспортизации вышло, работает по очистке города от деклассированных. Он должен учёт вести, контролировать. Хороший парень! С огоньком работает. У него самые лучшие показатели.

— А где облавы проходят? — заинтересовался Горбунов.

— Так везде! У театров, на вокзалах, на железной дороге, на автобусных остановках. С нами машина, шесть милиционеров, и мы, бригадмильцы. Но у нас работа не очень опасная, мы же бандитов не ловим, только беспаспортных отлавливаем.

— А потом куда?

— Что — куда потом? — Не понял Михаил Григорьевич.

— Ну, отловили, поймали, а потом куда их?

— А-а, потом в состав везём. На вокзал. Всех на пересылку.

— А где пересылка?

— Много, но мы отсылаем в шесть пересылок. Из Ленинграда обычно везут в Томскую пересыльную комендатуру, и если там не принимают, тогда направляют в другие отдалённые места. А в Томск дорога прямая от нас, вот и везут туда. А чего спрашиваешь-то, Лексеич?

— Михаил, знаешь, что я хочу тебе сказать?

Горбунов многозначительно замолчал. Во время вынужденной паузы Воронов изменился, из благополучного человека превратился в бродягу: глаза разъехались в разные стороны, под носом появилась сырость, нос практически упал на левую щеку.

— Говори уже, Григорий Алексеич, не томи! — взмолился Михаил Григорьевич, не делая попыток вытереть под носом.

— Я тебя подобрал, Миша, в подвале, сделал человеком, дал работу. Ты получаешь жалованье, небольшое, но тебе хватает. Без меня ты бы пропал, так?

— Ну, так, пропал бы, — согласился Воронов и снова взмолился: — Да говори, к чему клонишь, Григорий Алексеич?

— А вот к чему клоню, мне кажется, что ты, Михаил, скрываешь от меня правду. Боишься сказать, что мою Галину забрали как беспаспортную.

Они смотрели друг на друга и ясно видели, о чём думает каждый. Михаил соглашался, что без Горбунова пропал бы, умер от чахотки, а Григорий Алексеевич сверлил взглядом своего помощника и требовал признаний. Воронов сдался первым. И не потому, что боялся потерять работу, а потому, что не мог больше видеть страданий Горбунова.

— Эх, Григорий Алексеич, ты мне, как брат родной, никто мне не помог в тяжёлую минуту, а ты подал руку, и ни разу не попрекнул помощью. Уважаю, Григорий Алексеич, крепко уважаю! А по поводу твоей жены вот что скажу, я тоже думаю, что её замели во время облавы. Я её ищу в этом направлении, но, понимаешь, всё дело в том, что они списков не составляют.

— Как это? — вскрикнул Горбунов и, вскочив со стула, прижал Воронова к столу, но, опомнившись, отпустил помощника. — Извини, Михаил, не сдержался.

— А-а, свои люди, что уж там, — махнул рукой Михаил, — не составляют они списков. Никаких следов, чтобы не было. Только по головам считают.

— Так это же статья! Это же вредительство! За это расстреливать надо!

Горбунов кричал, но не верил, что такое может происходить в революционном городе, где сам Мироныч всем заправляет.

— Цифру сверху спустили. Сам Ягода. Её выполнить надо. А где эти миллионы набрать? Хоть бы половинку наскрести… Вот и хватают всех, кто попадётся на глаза. Говорят, мол, там разберутся.

— А-а, понятно, боятся наследить, — прошептал Горбунов. — Завтра на приём пойду. К этому, как его, Петрову.

— Я позвоню Глебу Иванычу, — засуетился Воронов, но Григорий Алексеевич погрозил пальцем и сказал: «Не смей! Не надо звонить. Сам запишусь!»

Григорий Алексеевич, стиснув зубы, вышел из комнатки, служившей в морском клубе агитационным кабинетом. Его трясло от негодования. Как можно задерживать людей, если у них имеются документы? Партия не допустит такого произвола. Всех виновных накажет. Григорий Алексеевич был уверен в справедливости советской власти. Он знал, как жили люди до революции и как стало сейчас. Партия провозгласила власть простого человека. Любой и каждый может