Шейх и звездочет - Ахат Мушинский

— Что ж, можно вместе, вчетвером погулять.

— А кто еще? — оглянулась Юлька.

— Петю за кавалера не считаешь? Или кого из нас?

— Ах, да! — приняла она шутку и открыто, показав сахарные зубки, улыбнулась.

Не спеша шли через парк в обратном направлении.

У Казанки парк превращается в густозеленые холмы и кручи, из-за дивной живописности образовавшие еще до революции так называемые Русскую и Немецкую Швейцарии. Гряда эта тянется вдоль реки вверх по течению, за Арским кладбищем Русская Швейцария сменяется Немецкой, затем река круто сворачивает, и горы, леса, буераки, почти не тронутые городом, вырываются из городского кольца на волю.

Мы располагаемся в полутени молодого березняка. Здесь другой сабантуй. Славят лето размашистыми иероглифами стрижи, там и сям по деревьям и кустарникам шныряют золотопогонные щеглы, бражничают шмели в лиловых цветах медуницы, трещат кузнечики-невидимки, трава сплошь звенит, поет в ней все, подает голос, пляшет, скачет, даже кусает и жалит от избытка радости.

У Юльки на щеке незаметно расцветает алый цветочек с белой сердцевинной. Я интересуюсь, кто это ее?

— И не заметила, — отвечает она, — комар, наверно.

Я отыскиваю лист подорожника, советую приложить.

Шаих тем временем заарканивает бечевкой ногу петушка, цепляет за коряжину, и тот, остепенившись, прогуливается кругами, что-то выискивая в траве и поклевывая.

Юлька с подорожником на щеке следит за моторной лодкой, пересекающей Казанку от Подлужной к заливным лугам той стороны. Моторка звенит по-комариному, тщетно выворачивает белую изнанку воды. Казанка-то здесь, на подходе к Волге, уже не речка, а большая, полноводная река, широко, на километр, а то и больше, раздвинувшая берега. Раньше, говорят, когда еще не было плотины, ее куры вброд переходили. Но в моей памяти она всегда такая, взглядом неохватная.

Время близится к полудню. По небу бегут легкие облака. Мы сидим на краешке одной из самых величавых горных вершин Немецкой Швейцарии и о чем-то беспрестанно болтаем. О чем? Это ли важно? Запомнилось и осталось в сердце другое: необыкновенная высота и необыкновенные просторы, раскинувшиеся перед нами, удивительная просветленность и никогда более не повторимое понимание красоты и гармонии, простое и мудрое, какое дается, если вообще дается, человеку единожды, и которое является золотым сечением всей жизни. Будут еще взлеты, будут иные более высокие вершины, жизнь-то долгая, но той чистоты нет, не будет. Собери тех же людей, взойди на ту же гору — все равно не будет. Сам давно не тот: видом, быть может, посолиднее стал, благороднее, да вот, что делать, порядком пообпылился в пути.

Но как текуче все и переменчиво. Минуту назад таки мед пил, ликовал от душевной переполненности и вдруг будто дегтя хлебнул. Я вдруг понимаю, что она любит не меня. Понять это нетрудно. О чем бы я ни говорил, чего бы ни предлагал, как бы ни острил и ни умничал — все мимо их ушей. Они лишь для виду кивают мне, а на самом деле слышат и видят только друг друга. Я осознаю это своим умишком и замолкаю, как глухарь, по которому дали дуплетом на току.

Они и не замечают.

Они плетут нехитрые словесные узоры о пустяках — все о том же набившем оскомину «Альпинисте», который у Шаиха никак не может починиться… Но глаза-то! Глаза выдают их с потрохами.

Мне бы встать да смотать удочки под каким-нибудь предлогом, но я не ухожу. Я чувствую себя бесконечно лишним и сижу сиднем, покусывая травинку, изучая мерное течение реки от Горбатого моста и до Ленинского, до бетонированной набережной, над которой многоглавой птицей возвышается кремль. В любую погоду, при любом настроении пленит он взор и ввергает в задумчивость. Величественная ли Спасская башня, богатырь ли Благовещенский, поднятый по-над Казанкою-рекой еще самим Постником Яковлевым, башня Сююмбеки, единственная камнекрасная — тонкая, стройная, как легендарная царица, клонящаяся в сторону, как ее пизанская родственница, устремленная ввысь, подобно таинственной марсианской ракете… все это неподвластная времени, нерушимая городская наша крепость. Все это и сто лет так было, и сейчас так, и еще через сто лет так будет.

Ах, как в те мои одинокие минуты хотелось соприкоснуться с вечностью, оторваться от сиюминутных земных мелочей!

Но не оторваться было.

Так и пошли втроем, не считая петушка, обратно. Впрочем, и меня тоже. Даже петух, этот кур в ощип, и тот смотрел на меня желтым глазом, как на пустое место.

Я не завидовал Шаиху. Во внимании, которым Юлька одаривала его, сквозила, на мой взгляд, насмешка. Она подтрунивала над ним. Я понимал, что это не от тайного злопыхательства, как у многих ребят, а от любопытства. Как все-таки по-разному люди относятся к одному и тому же, когда оно вышелушивается из скорлупы привычного. Одни рады б запихнуть обратно в скорлупу, облачить в общепринятое, другие просто в недоумении: что за фрукт, и с чем его едят? Третьи, малочисленные, смотрят пытливо, хотят собственной рукой потрогать.

Вот и Юлька по-своему пытала его. Она, мне казалось, играла с моим другом, точно с куклой, которую после, когда надоест, поломанную и выпотрошенную, и бросить можно. Она, например, оборвав разговор на полуслове, могла спросить: может ли он пройти по перильце моста… Мост был перекинут через глубоченный овраг — с него смотреть-то страшно. Шаих, не раздумывая, ответил, что запросто, но доказывать не собирается. Смешно. Не так мужчины проверяются. Но она уже умела играть на неведомых душевных струнах. В конце концов он протянул мне петуха, чтоб подержал, и уж собрался махнуть на поручень, как вдруг Юлька рассмеялась, сказав, что пошутила, что она ничуть не сомневается в его безумстве, которое у него на лице черным по белому…

Мне это не нравилось. И ее авантюрность, и его отзывчивость. Да, я ее любил. Но мне и Шаих был дорог. И я, пожалуй, ее к нему ревновал не меньше, чем его к ней. Чтобы какая-то финтифлюшка вклинивалась в нашу дружбу, отрывала моего друга… Извините — подвиньтесь!

Сколько бы в ту нашу прогулку меня еще кидало из крайности в крайность, когда б не повстречалась Галя. Та, которую Юлька потеряла и искала. Подруги обрадовались, взялись под ручку и пошли — мы с Шаихом для них люди второстепенные.

Что делать, приотстали мы, тут-то к ним и подчалили Жбан с Килялей. Девчата в поисках нас заозирались. Я подтолкнул зазевавшегося Шаиха. Раздвоенные чувства во мне сфокусировались, будто какой-то бинокль внутри меня настроился на резкость: нас ищут, в нас нуждаются.

Когда догнали их, Жбан выяснял: кто это так страстно поцеловал Юльку в щечку? Завидев нас, усмехнулся:

— Вот же они, гусары-то!

Мы не ответили, смирно пошли рядом.

— Нет, ты видал, Киляля, — продолжал он, заостряя внимание дружка локтем в бок, — Шейх-то верхолаз, оказывается, акробааат!

— Что ты! — соглашался Киляля, уворачиваясь от чугунного тычка, и манил петуха: — Цып-цып-цып.

Замашки их были недвусмысленны, все на поверхности: Анатолий Жбанов, как и многие, воспылал к Юльке «прекрасными порывами», пряча их под хамство. Равилька Гарипов, то бишь Киляля, подыгрывал корешу и не очень-то уворотливому дипломату, который и с Юлькой пытался «заклеить», и с ее братцем Пичугой на этой почве лбом не соприкоснуться. Киляле от жбановских любовных проблем было куда как весело. Он единственный из нас всех не переставая хихикал. Он ведь и над нами потешался. С Шаихом мы и впрямь выглядели далеко не гусарами, скорей — гимназистами румяными. Положеньице в высшей степени дурацкое: и в драку не полезешь, и терпеть тошно.

Хотя о какой драке могла идти речь? Я и по сей день, если признаться, ни в одной драке не участвовал. Шаих тоже. Он мог бы заслонить собой кого-то, из-за кого-то в огонь прыгнуть, но кулаком по физиономии?.. Нет.

Одной Юльке все было нипочем. Она парировала жбано-килялевские остроты, смеялась, а когда Жбан, небрежно засучивая рукава чуть ли не до плеч и, будто ненароком, поводя шаровидными бицепсами, стал хвастать, как намедни двух хмырей из соседнего района на школьном дворе отметелил, Юлька еще небрежнее проронила, что она видела, как один малец приподнял его и кинул на лопатки.

Жбан кирпично покраснел. А глазами изобразил недоумение: когда, мол?

— Да вот же каких-то час-полтора назад, — с готовностью припомнила Юлька. — Мы же с Галкой прям у ковра сидели. Того и борцом-то не назовешь — кузнечик. Но ловко он… Вот уж верно — мал, да удал.

— Знаю я его, гаденыша, — задребезжал позорно Жбан, — знаю, он вольной на «Динаме» занимается. Конечно!.. А ты чего лыбишься, как помойная яма? — Это уже на Килялю, который вконец развеселился.

— Что ты, Толян, я ж совсем о другом.

— Не крути мне…

— Как пить дать! — И Киляля заговорщицки кивнул в сторону летнего кафе-мороженого. — Глянь вон, у стоечки…

На веранде за столиком у стойки-подпорки наслаждался прохладительными напитками в обществе огненно-рыжей красотки Александр Пичугин. Он что-то рассказывал, красиво жестикулируя и порывисто откидывая свои пшеничные волосы со лба назад. Таким вдохновенным, счастливым, по-мальчишески ясно улыбающимся я его никогда не видел. Ни высокомерности, ни меланхолии…