Торпедный веер - Александр Маркелов

С чемоданом в руках поднимаюсь на палубу. Там, внизу, тридцать восемь, здесь, наверное, все пятьдесят по Цельсию. Закончена погрузка. Через час Л-4 отправляется в очередной рейс в Севастополь.

Штурман Быков беззаботно прохаживается по палубе.

Он вахтенный командир и очень сожалеет, что не может искупаться перед отплытием. Командир подлодки многим разрешил такое удовольствие.

— Ну и жара, спасенья нет, — говорит Быков, обмахиваясь пилоткой. — И в прошлом году пекло, но сейчас буквально выжигает… Скорее бы в море, там легче…

На меня он глядит не то с завистью, не то с сожалением. Я покидаю Л-4, переводят на другую.

— Валяйте и вы туда, — кивает Быков в сторону песчаной косы, — Вам-то все равно спешить теперь некуда…

Обида волной захлестывает сердце. «Валяйте»… Вот тебе пожалуйста, как пренебрежительно. Еще бы, я теперь «не их»… А ведь вместе топили врага, вместе задыхались без воздуха. Теперь надо бросать экипаж, друзей, командира, комиссара, с которыми делил и радость и горе! Вот она, судьба военного моряка!

— Ладно, лейтенант, — отрезал я. — Прощайте и не поминайте лихом. Может, еще свидимся…

До пляжа не более километра. Иду кружной дорогой, там можно спрятаться от солнцепека. Обогнул стоянку лодок и катеров, вышел на пригорок. И вдруг что-то заставляет меня резко оглянуться; там, где стояла Л-4, бушевало пламя.

— Пожар!

Купальщики выбирались на берег, кто-то тонким тенором кричал:

— Ребята, полундра! Скорее, скорее!

Бежали по отмели кто в чем, спешили на помощь. Лодка горела, пламя заполнило бухту, грозя переброситься на другие суда. Все разом пришло в движение, подлодки спешно выходили на рейд. А наша Л-4 застряла. Не так-то просто оставить ей пирс, к тому же она начинена ящиками с минами и снарядами…

Когда мы прибыли на место происшествия, лодка уже находилась в трехстах метрах от берега. Пламя все еще буйствовало на палубе, лизало надстройки, чадила тлеющая краска. За борт летели ящики… Но пламя уже убывало. Вскоре пожар загасили совсем, и Л-4 снова причалила к бетонной стенке. Мичмана Перова трудно было узнать. Руки обмотаны обрывками тряпья, лицо закопчено, волосы обгорели.

— Видите, — как-то криво усмехнулся он, и лицо его искривилось от боли, — не следовало вам уходить от нас. Ничего бы и не случилось… — Он показал руки в красных волдырях. — Однако живы остались и крошка наша цела, повоюет еще…

Пожар случился от того, что искра из выхлопной трубы проходящего мимо катера попала в бензин на воде, вспыхнуло пламя. Но вахта не растерялась. Быков взял на себя командование, руководил гашением, Перову пришлось одному сбрасывать в воду ящики с боеприпасами.

Мичману была немедленно оказана первая помощь. Перекрещенный вдоль и поперек бинтами, Иван Степанович как ни в чем не бывало руководил работами по наведению порядка после пожара. Мы прощались во второй раз. Перов стискивал зубы от боли, держа навесу забинтованные руки. Мы условились обмениваться весточками, справляться о семьях. А главное — встретиться при первой же возможности. Но война ломает все добрые намерения, война безжалостна. И наши планы не сбылись до самой победы. Не повидались мы и много лет спустя. А вот недавно возвращался я из Новороссийска в Одессу, ждал парохода. К Каботажной пристани швартовался турбоход «Салават», Я стоял поодаль, и вдруг мое внимание приковал высокий, элегантно одетый моряк. На груди его поблескивала золотая звезда Героя.

Подхожу к вахтенному матросу, спрашиваю, волнуясь:

— Кто это?

— Герой Советского Союза — наш боцман Перов. Да, это он. Поседел, раздался в плечах, но все такой же стройный, четкий шаг, безукоризненная выправка.

Здравствуй, Иван Степанович, здравствуй, мой соратник и Друг, вахтенный с орлиным зрением, бесстрашный мичман с подводной лодки Л-4, где прошла наша трудная и незабываемая молодость!

Последний полет

Легкий толчок заставил Гусева вскочить с места. Он поправил висевший на груди автомат и сказал своим обычным шутливым тоном:

— Братцы, приехали!

Наверху бушевало. Стонало море, ветер бросал в лицо пригоршни колючего снега. Выйдя на палубу, Иван Егорович увидел, что с мостика спускается военком Дубина, с которым он познакомился во время формирования десантного отряда. Военком понравился Ивану Егоровичу своей вежливостью, он, как старый учитель, ровно и спокойно вел беседу, умел внимательно выслушать.

Иван Егорович отметил это сразу. В морской пехоте служили люди грубоватые, иной во время боя загнет такое, что уши вянут. Но что поделаешь, на то и война, ко всему привыкнешь, в том числе и к крепкому словцу. Когда по пять раз в день ходишь в атаку и не можешь выкурить из окопов противника, когда одолевает тебя лютая ненависть к поработителю, то на язык само просится крутое выражение.

— Высаживаемся, Дмитрий Алексеевич? — спросил Гусев, кутаясь в воротник.

— Минуточку, — предупредил рукой комиссар. — Давайте-ка посмотрим повнимательнее, что там творится на пристани.

Цепляясь за обледеневший леер, Дубина стал осторожно продвигаться к носу лодки. Очередной вал сбил его с ног. Гусев поспешил на помощь, но сам поскользнулся и упал.

— Ну и свистопляска, чтоб ее! — чертыхнулся Гусев, Военком возвратился, промокший до нитки.

— Там спокойно, никаких признаков жизни, — докладывал он командиру подводной лодки. — Но проклятый шторм свирепствует, боязно за ребят…

— Будем держать совет, — сказал командир. — Может, есть смысл переждать, пока стихнет. Заляжем и будем ждать, я должен быть уверен в благополучном исходе высадки.

Иван Егорович понимал; командир и комиссар ждут от него решающего слова. Как он скажет, так и будет.

— Ваше мнение? — кивнул военком.

— Да эта свистопляска может тянуться и двое суток, — сказал Гусев. — А мы тем временем упустим момент, будет поздно. Я готов.

— Хлопцы плавать умеют? — будто между прочим спросил Дубина.

Иван Егорович пожал плечами. Само собой. Десантники прошли специальную подготовку, все из батальона морской пехоты. Да, он уверен, что все обойдется, до берега ведь каких-нибудь сто метров, не больше.

Командир дал «добро». Было три часа ночи. Глухо прозвучала команда:

— Десантной партии наверх! Артиллеристам приготовиться!

Выносили мешки со шлюпами, грузили оружие, продовольствие. Бойцы были одеты в ватники, за плечами рюкзаки, автоматы, ленты с патронами.

Подводники желали своим товарищам успешного выполнения боевой задачи и скорого возвращения в Феодосию.

— Еще встретимся!

Военком обнял Гусева, прижался мокрой щекой.

— Ни пуха тебе, ни пера, Иван Егорович! Стал ты мне за эти дни и другом и братом. Гляди в оба. На случай засады немедленно сигнализируй — поддержим артиллерией. Ну, а когда вырвешься на оперативный простор, сам дьявол тебе не страшен. До встречи!

— Спасибо, Дмитрий Алексеевич! Шлюпка Гусева скрылась в снежной завирухе. На Д-5 наблюдали за берегом. Оттуда никакого сигнала не поступало. Значит, решил командир, у них полный порядок и они действуют согласно плану.

…Над Коктебелем стояла белая мгла. Пирс замело, сугробы перегораживали узкие улочки. Ни единого огонька, село будто вымерло. Только жалобный лай одинокой дворняжки, доносившийся издалека, говорил о том, что где-то здесь есть люди.

Бойцы собрались в полуразрушенном сарае. Все промокли до нитки. Гусев разделил десантников на три группы. Николай Наприенко с группой шел громить комендатуру, Сергей Елькин должен убрать наблюдательный пост, а командир с восемью бойцами двинулся на аэродром.

— После выполнения первой задачи собираемся на шоссе, что ведет к Феодосии, задержим продвижение войск противника, — сказал Гусев.

Сарай опустел, Гусев и Елькин пошли влево, мимо прибрежных строений, Наприенко со своей восьмеркой — к площади, чтобы оттуда выйти в переулок, где стояла комендатура. Ползли по глубокому снегу, минуя сугробы. Приподнявшись на колени, Наприенко увидел примерно в ста метрах силуэт здания. Это и была комендатура. Над крыльцом мигала синяя лампочка, ходил часовой, постукивая сапогами. Тротуар очищен от снега, подметен, но мостовая завалена сугробами, за ними как раз и удобно было переметнуться на противоположную сторону переулка.

Наприенко жестом подозвал старшину Рожецкого.

— Обойти и без шума снять постового!

— Есть без шума…

Рожецкий растаял в темноте.

Близилось утро, а сигналов с аэродрома не было слышно. Ждать становилось невыносимо, промокшая одежда замерзала, тело сводило судорогами. Наконец заговорил пулемет, и Наприенко по стрекоту понял, что это свой.

Бойцы перемахнули через каменную ограду, бросились в помещение. Двери в коридор были открыты, из комнаты несло винным перегаром. Десантники перерезали связь, разбили моторы автомашин и мотоциклов. В считанные минуты, без единого выстрела комендатура перестала существовать.