Смеющиеся глаза - Анатолий Марченко

Уваров смотрел прямо перед собой растерянно и жалко, боясь встретиться взглядом с Колосковым. Жаркий солнечный луч вцепился в его рыжие волосы и словно поджег их.

— Почему не выполняете упражнения? — сурово спросил Колосков.

Уваров молчал.

— Почему, я вас спрашиваю?

— Не получается, — пролепетал Уваров.

— И ни черта не получится. Спите много. До одурения спите. Я за вас на турник буду лазить? И девчатами увлекаетесь. Или служить, или любовь крутить.

— А это не ваше дело, — вдруг одним духом выпалил Костя.

— Не мое дело? — оторопел Колосков. — Прекрасно. Ждите взыскания.

— Ну и пусть, — будто самому себе сказал Уваров, не поднимая головы.

Колосков метнул быстрый взгляд в мою сторону, как бы говоря мне: «Видели, каков гусь!»

— Будете иметь дело с начальником заставы, — сказал он Уварову. — Я не намерен выслушивать ваши пререкания. А сейчас отправляйтесь в казарму.

— Пусть еще попробует, — раздался рядом голос Нагорного.

Он, видимо, недавно пришел в спортгородок, и его никто не успел заметить.

— Пусть попробует, — повторил Нагорный. — Все дело в голове. Голову нужно отводить назад до отказа.

— Рядовой Уваров, к снаряду, — скомандовал Колосков таким тоном, будто делал одолжение.

Уваров подошел. В его движениях появилось что-то похожее на уверенность. Нагорный приблизился к турнику.

— Так, — сказал он, когда Костя начал с огромным усилием поднимать ноги. — Уже лучше. Голову назад. Еще. Еще сильнее. Вот и ноги пошли.

В тот момент, когда перекладина была уже чуть выше колен Уварова, Нагорный коротким, но сильным толчком руки подтолкнул плечи солдата назад, и тот оказался на турнике. Костя держался за перекладину, возбужденный и счастливый. Он так был доволен, что не спешил спускаться на землю. Глядя на него, улыбались солдаты. Смоляков торжественно поднял большой палец кверху. Колосков молча отвернулся в сторону.

— Дело у вас пойдет, — убежденно сказал Нагорный. — Человек все может. Нет такого, чего бы человек не сделал.

— Так это вы помогли, — неуверенно сказал Костя.

— Тренироваться. Три раза в день. Перед принятием пищи. Вот и все лекарство, — приказным тоном сказал Нагорный и, увидев младшего сержанта Бойко, нахмурился: — А вы не улыбайтесь, Бойко! И знаете почему?

— Знаю, товарищ капитан, — четко и громко ответил Бойко, открыто и безбоязненно глядя на Нагорного. — Мой подчиненный. Молодой. Учить надо.

— Точно, — удовлетворенно сказал Нагорный. — Вот через недельку и доложите. А лейтенант Колосков проверит. Заниматься с Уваровым будет Смоляков.

— Есть, заниматься с Уваровым! — радостно воскликнул Смоляков, любивший получать задания лично от начальника заставы.

После занятий Колосков сказал мне:

— Так зарабатывается дешевый авторитет.

Он был очень раздражен и никак не мог успокоиться.

— Почему же дешевый?

— Вы разве не видели?

— А разве вы не можете учить так, как Нагорный?

— У меня свои методы, — упрямо сказал Колосков. — Обучения без требовательности я не признаю. И, если хотите, этой снисходительности не перевариваю. Игра в доброго дядю.

Он не стал слушать моих возражений, попрощался и ушел. Я еще раньше заметил, что он любил в разгар спора высказать свое мнение и уйти, давая понять, что переубеждать его абсолютно бессмысленно.

Да, чем больше я жил на заставе, тем явственнее чувствовал различие между Нагорным и Колосковым. Не скажу, что Колосков не помогал Нагорному или вовсе бездельничал. Нет, сказать так значило бы покривить душой. И тот и другой большую часть времени проводили с людьми. Но там, где появлялся Нагорный, лица солдат светлели, становились жизнерадостными. С Колосковым же пограничники говорили мало и неохотно. Я заметил, что он, слушая человека, думал о чем-то своем. К Нагорному шли за советом, за помощью. К Колоскову обращались редко. Даже приказ на охрану границы они отдавали по-разному. Слушая Нагорного, невольно хотелось стать по команде «Смирно». Слова приказа западали в душу, и мне казалось, что эти слова произносит не Нагорный, а Левитан, лучший диктор Московского радио. Колосков отдавал приказ скороговоркой, будто за ним кто-то гнался, и лица пограничников, слушавших его, тускнели.

И все-таки одних этих сопоставлений было недостаточно. Я еще по-настоящему не знал Колоскова.

8

Прошел почти месяц с того дня, как я приехал на заставу.

В один из вечеров я сидел за своим дневником. Нагорный лежал на кушетке с учебником немецкого языка (он учился заочно в военном институте). Светланка уже спала. Мария Петровна занималась с Зойкой в другой комнате. Я записывал в тетрадку свои думы о пограничной службе, о должности начальника заставы. Я писал:

«Начальник заставы!.. Он не знает шума больших городов, торжественного очарования столичных театров, а главное — он не знает покоя. Зато он знает каждый метр своего участка, знает, что Костя Уваров любит Зойку, что у Ландышева заболела мать, а Степченко нужно ежедневно тренировать по стрельбе, иначе какой же от него толк на границе.

Он очень много должен знать, начальник заставы! Он обязан быть следопытом, снайпером, педагогом, ветеринаром, строителем. И самое важное — уметь предвидеть возможное нарушение границы. Нет, он должен уметь еще больше — закрыть путь нарушителю. Он должен сделать все, чтобы ежедневно иметь моральное право сказать старшему начальнику спокойно, как само собой разумеющееся: «На участке заставы без происшествий». И мне кажется, нет, скорее, я убежден в том, что начальник заставы даже в те редкие минуты отдыха, что выпадают на его долю, даже когда он держит на коленях своего ребенка или ласкает жену, не перестает думать о границе. Его всюду неотступно преследует мысль: «А как там, на участке? Все так же граница неприступна или через нее уже крадется злобный и коварный враг?»

Я перечитал эту запись и с грустью подумал, что не сумел проще и глубже выразить в ней то, что мне хотелось сказать о труде начальника заставы. Я хотел было тотчас же спросить Нагорного, какого он мнения об этих строках, но он был так увлечен каким-то переводом, что я не стал ему мешать.

Я заправил авторучку чернилами и продолжал писать, обращаясь к своему далекому другу:

«Друг мой! Если ты идешь сейчас по вечерней улице веселого города и твоя любимая девушка идет с тобой рядом, и оба вы смеетесь от радости, только на миг, хотя бы на один миг подумайте о далекой пограничной заставе, о том, что именно в эту пору один за другим выходят на границу ночные наряды. И я знаю, вы мысленно пошлете свое спасибо этим простым и скромным людям в зеленых фуражках.

Друг мой! Вспомни, приходилось ли тебе когда-нибудь утром говорить своему товарищу «спокойной ночи»?

Это было, наверное, в то утро, когда после выпускного бала ты бродил с ребятами и девчатами по сонному городу, очумевший от соловьиного пения, от радости, что все книги с самыми замысловатыми формулами брошены в беспорядочную кучу, дан ответ на последний вопрос в последнем билете и фотограф увековечил тебя вместе с твоими сверстниками на громадной фотографии, которую ты постараешься сохранить у себя всю свою жизнь. Усталый, ты возвращался домой, сказав своим друзьям: «Спокойной ночи». Это, конечно, вызвало взрыв веселого хохота.

Это могло быть, если ты возвращался с завода после ночной смены или когда твой трактор до утра бороздил степь.

А здесь, на погранзаставе, это происходит изо дня в день, ровно столько, сколько существует граница. И в тот момент, когда восходит солнце, здесь никто не смеется над привычными словами «спокойной ночи». И когда одни сомкнут уставшие очи, другие встретят рассвет на дозорной тропе…

Дозорная тропа! Залитая дождем, утонувшая в рыхлом, по пояс, снегу, потрескавшаяся от нещадного солнца, нырнувшая в черное болото, в лес, куда на ночь заползает туман и где за каждым деревом тебя может подстеречь неожиданность. Непрерывная, нескончаемая тропа… Шестьдесят тысяч километров гранитных валунов, озер, сыпучих дюн и сосновых лесов, морской гальки и непроходимых горных хребтов, жаркой до удушья пустыни, тайги и сопок, тихоокеанской волны, остервенело кусающей хмурый и неприветливый берег…

И пока ты любуешься по-детски нежным восходом, или сидишь на рыбалке, или, борясь со сном, торопишься узнать конец приключенческой повести с хитро закрученным сюжетом, или грузишь вагонетку с углем, по этой тропе идут и идут пограничные народы. Чтобы ты мог варить сталь! Чтобы ты мог любить! Чтобы ты жил! И ни на одну секунду не приостанавливается это движение, ни на один миг не закрываются тысячи зорких глаз, ни на одно мгновение не выпускается из крепких, надежных рук оружие…