Евпатий Коловрат - Василий Ряховский

Мужик-скороход отводил в сторону хитрый взгляд:

— Не ведаю.

— Были ли тут какие-либо люди, когда вы проходили на Пронск?

— Мы шли, тут поднимались дымы.

— Куда же девались люди теперь?

— Спроси у леса, князь.

Дубок путники увидели на скате погожего, тихого дня.

Долина Рожни вдруг расступилась, раздалась вширь, и в просвете мелькнула узкая коса Дона. За голубой водной гладью обозначилась Долгая Поляна, уставленная круглыми, как богатырские шлемы, стогами сена. В тихом воздухе, кружась, летели серебряные нити, и, будто по этим нитям ранней осени, истекали на землю благостная тишина и тепло низкого солнца.

С высокого обрыва Ингварь долго смотрел на излучину широкой реки. Рядом с княжичем осадил своего коня Евпатий.

— Отсюда начинается долгое поле, — задумчиво сказал Ингварь и вдруг схватил Евпатий за локоть: — Смотри, смотри! — он указывал за реку и, казалось, готов был ринуться под откос горы.

Евпатий взглянул по указке княжича, и у него захолонуло в груди: к реке мимо стогов легким шагом шел вожак лосей. Сохатый шел, неся, как боевой стяг, разветвление своих могучих рогов. Солнце темным пламенем зажигало струю на спине животного и несло рядом с ним его удлиненную тень. Следом за сохатым шло небольшое стадо коров и телят. Молодь игриво взбрыкивала, отбегала, играючи, в стороны и сейчас же вновь присоединялась к старшим.

В нестерпимом охотничьем азарте Ингварь застонал и схватился за поясной нож.

— Эх, вдарить бы!

— Пусть погуляют княже. Нам теперь не до зверя, — сказал Евпатий.

Ингварь рванул повод, ударил коня плеткой и выехал на тропу.

Дубок медленно привставал из-за лесов круглыми овершиями угловых сторожевых башен и светлым куполом храма.

Широкая полоса леса перед городом была выжжена, и дорога пролегала среди высоких качающихся трав. По насыпи городского рва брело с выпаса с пестрое стадо.

Приближенные рязанцев заметили с городских ворот, и на стенах вдруг появилась стража. Махальные на угловых башнях дали знать в городе о приближении войска, и раскрытые дотоле ворота наглухо захлопнулись.

Пока скороход-мужик бегал под городские стены и переговаривался там со стражей, Евпатий с любопытством озирал этот город, заброшенный на самый край рязанского княжества. За Дубком оканчивался ведомый мир и начиналась область чудесных сказок про заморские края, про горы, упирающиеся вершинами в облака.

Дубок стоял на самой круче горы. Под горой протекал Дон. К дощатым причалам и пристаням Дубка подходили суда и струги из греческих и веницейских стран. Отсюда Русь получала шелковые ткани и бирюзу, благовонные масла и чудных расцветок персидские ковры, ножи дамасской стали и арабских тонконогих скакунов. Отсюда вниз по Дону начинался путь в чужеземные страны, куда в обмен на золото и драгоценное каменье уплывали из Руси ладьи, груженые мехами, воском и ярым зерном пшеницы.

— Дивен этот город! — сказал Евпатий княжичу, сошедшему с коня.

— Потому и держит его дядя-князь под своей рукой, — ответил, покусывая сухую травинку, Ингварь, и по его сдвинутым бровям понял Евпатий, что утаил про себя княжич заветную думу об этом городе и о своей княжеской сиротской доле.

— Богатство течет тут, как донская вода, — сказал Евпатий.

— Зато и разбойников в этих местах хоть отбавляй.

— Известно: где пожива, там и лихой люд…

Тем временем напуганные чужими воинами пастухи захлопали плетками и заиграли в рожки. Стадо скрылось за угловой башней. А в самом городе вдруг звякнуло церковное било. И неизвестно было рязанцам — сзывали ли то на бой с ними или приспело дубчанам время для вечерни. Скоро скрипнули городские ворота. На встречу рязанцам вышли именитые люди города. Они, кланяясь, позвали княжича в воеводскую избу.

Евпатий отказался от чести, остался с дружиной, расположившейся на ночлег поблизости от городских ворот. Воины стреножили коней, принесли из леса сушняку и развели огонь.

Ночь выслала на небесную твердь тысячи ярких звезд. Они вздрагивали и переливались. Изредка то одна, то другая звезда срывалась и, чертя по небу золотую дорожку, падала в бездну.

Лежа у раскрытого полога шатра, Евпатий долго не мог заснуть и все прислушивался к ночным голосам в этом незнакомом краю. Тишина обнимала землю. Стреноженные кони позвякивали цепями. За городскими воротами тихо подвывал одинокий пес

МОСТ КАЛИНОВЫЙ

Князь Федор уехал почти тотчас же после крестин своего первенца. Княжича нарекли Иваном, а звать его положили в честь прадеда, князя Черниговского, Всеволодом.

«На зубок» внуку прислали князь Юрий Игоревич и княгиня-бабушка Агриппина Ростиславовна яхонтовый крестик, штуку шелкового полотна на пеленки, да штуку бархату камчатого рытого к люльке на полог, да шкатулку жемчугов мелких в россыпи, перемешанных с камнями самоцветными. Помимо же прочего, пожаловал князь Юрий внуку волость под Каширой, в которой было сорок считанных сел без починков15.

Князь Федор побывал в Рясском Поле, на половецком торге, где выбрал себе степных коней и выкупил из полона рязанских людей. Оттуда он прошел на Дубок и Кир-Михайлов, облагая данью промысловых людей и гоня красного зверя.

Только к яблочному спасу, что праздновали, августа, прибыл князь Федор в свой городок после трехмесячного отсутствия.

Похудевшая и ясноликая встретила Евпраксия мужа-князя. Осиянный взглядом ее лучистых глаз, Федор попросил:

— Покажи мне сына, лада.

По знаку Евпраксии мамка внесла ребенка. Недавно покормленный, мальчик пребывал в покое, сосал пухлые пальцы и улыбался.

Пока Федор целовал сына, Евпраксия следила за мужем: она гордилась своим детищем и была на страже — а вдруг да Федор не воздаст должного красе и сообразительности своего сына!

Вечерами уводил Федор Евпраксию на речной откос, под угловую башню города. Месяц гляделся в тихую реку, обильная роса клонила долу калиновые кусты, что густо росли по склону. За рекой пели девушки. На речной луке рыбаки вынимали невод, с мотни падали тяжелые капли и разбивали круглый лик месяца.

По стене ходили стражники. Слышно было, как они зевали и крякали, гоня сон. Потом один из стражников над самыми головами притихших Федора и Евпраксии унылым голосом кричал: «Слава князю нашему-у-у!» Откуда-то издалека, с противоположного угла города, доносилось в ответ: «Велик город Рязань стоит!» и еще, уж совсем глухо: «Славен город Владимир!»

Однажды, когда Федор с Евпраксией сидели над рекой, в городские ворота застучал ночной путник.

Князь с княгиней поспешили в терем. Скоро к Федору вошел Ополоница и с ним гонец из Рязани.

Ополоница был бледен.

— Говори! — сказал он гонцу, до земли склонившемуся перед князем.

Побив князю челом, гонец встал с колен и сказал усталым, глухим голосом:

— Идут на Рязань враги со степи. Числом видимо-невидимо. Хотят воевать Русскую землю. Князь Юрий просил не мешкая снаряжать войско и двигаться на Пронск.

— Иди! — Ополоница толкнул слегка гонца в плечо и провел его до двери.

Потом он вернулся к Федору:

— Прознал я, великое испытание пришло на Русь, Федор. Мужайся! Заутро надо собирать ратных людей.

Узнав о скором походе, содрогнулась Евпраксия, но ничем своего волнения не выдала. С раннего детства была она свидетельницей, как матушка и другие женщины в Чернигове провожали мужей и братьев в далекие похода, и знала, что стойкость женщин нужна была для победы на ратном поле. Одна перед другой крепились женщины, собираючи близких на рать.

Так поступила и он. Обняв мужа, Евпраксия сказала ему:

— Раз кличет земля на бой с врагами, пойди, муж мой, и возвратись под кров родной с победой.

Федор решил вести войско сам. Стар стал пестун его Ополоница, уж много дней не ходил он с ним в отъезжее поле, часто засиживался в светелке своей допоздна, читая древние столбцы, которые брал у протопопа Елисея Гречина.

И когда войско начало стекаться в городок, Федор пошел поговорить с Ополоницей.

Старый воин находился в это время в полутемной подклети. В светлом летнике, плотно облегающем плечи, в мягких чоботах, серый и слегка согбенный. Ополоница медленно проходил вдоль глухой стены. На стене висели потускневшие кольчуги, пыльные щиты, наплечники и перы, расставленные по углам, отливали искрами померкнувших украшений. Были тут доспехи — свидетели первых походов и битв старого русского воина. С каждым из них было связано одно из тех дорогих воспоминаний, которые отмечают лестницу жизни, то заставляют сердце толкаться и трепетать забытым волнением, то рождают грусть о невозвратном, о потерях, уже невознаградимых ничем.

Он снимал с деревянных колышков пыльные щиты, разглядывал на них старые от мечей зазубрены, следы половецких стрел. Все это были вестники смерти, отбитые мужеством, стойкостью сердца и силой руки. Покрывшиеся налетом ржавчины мечи словно рассказывали длинные повести о походах на Дон и Сейм, на Клязьму и Волгу, о битвах и сражениях, когда смерть витала над головами и мысль о бранной славе придавала силу ослабевшему, израненному телу…