Солона ты, земля! - Георгий Егоров

— Ваську Егорова и Пашку Малогина.

— Расстреляем, — безапелляционно бросил штабс-капитан, — чтобы не позорили село. Через три дня поеду в Барнаул, так в Камне договорюсь, чтобы их привезли сюда и здесь, на глазах у односельчан, расстреляли…

Вечером начали собираться родные и друзья Василия Андреевича. Пришел его младший брат Яков с женой Анной, Буйловы — родственники жены Василия Пелагеи, соседи, его друзья по молодости. В доме стало шумно, сивушно запахло самогоном. Пелагея не присаживалась, подавала на стол, угощала гостей.

Василий парился в новом мундире — в комнате была духотища. Но он не раздевался, даже этим хотел подчеркнуть разницу между ним и сидящими. А за столом сидели бородатые, уже подвыпившие мужики, раскрасневшиеся, потные бабы. Все пили и ели. Ели много — мужики чавкали смачно, жадно. Громко смеялись. Каждый лез к штабс-капитану со стаканом, желая чокнуться с дорогим родственничком или бывшим другом. При этом нещадно расплескивали самогон на скатерть, на штаны и даже на офицерский мундир. Василий морщился. Неужели ради этих потных волосатых рож блестящее офицерство армии кладет свои головы, неужели это есть та самая Россия, о чести которой так пекутся генералы?

Терпел он и тогда, когда пьяненький тесть, обычно чувствовавший себя стеснительно в богатой родне, осмелел и полез через стол целоваться с любимым зятем. Загремели опрокинутые стаканы, по скатерти лужей разлился терпкий самогон. Все были пьяны и поэтому ничему не удивлялись, ничем не возмущались. Наиболее трезвым, кроме самого виновника торжества, был двоюродный брат Пелагеи, маленький щуплый Иван. Он сидел в конце стола около двери, как бедный родственник, каким и был на самом деле. Пил мало, почти совсем не разговаривал. Он, пожалуй, один видел, что Василий тяготится своими гостями, замечал с трудом скрываемую досаду на лице хозяина. Пелагея, без конца бегавшая из кухни к столу и обратно, несколько раз нагибалась к брату и извиняющимся тоном спрашивала, что ему подать и почему он не пьет. Иван благодарно улыбался ей — они с давних пор без слов понимали друг друга — успокаивал сестру: ничего ему не надо, на столе перед ним все есть.

Не мог не заметить единственного трезвого взгляда за столом и Василий. Эти умные, понимающие глаза смущали, злили штабс-капитана и в то же время сдерживали его, заставляли улыбаться, пожимать тянувшиеся со всех сторон к нему заскорузлые, мозолистые руки, кивать в ответ на назойливые пьяные нравоучения: будто бы их хлебом вскормлен он и выведен в люди, будто бы они, лохматые, пропахшие навозом, есть основа основ земли русской. Улучив момент, Василий улыбнулся Ивану — дескать, что поделаешь с пьяными, взял свой стакан. Пелагея подлила ему водки из стоявшей на подоконнике бутылки.

— Ты что это, Иван? Давай выпьем. — Он хотел споить и его, чтобы не чувствовать на себе этот трезвый, понимающий взгляд.

Сидевший напротив Василия его младший брат Яков пьяно уставился на лавочную полубутылку.

— Это что же, братец, пригласил к себе в гости, — придирчиво начал он вдруг, — сам пьешь водку, а нам самосидку подносишь. Стало быть, ты благородных кровей, а мы — скоты, все вылакаем. Так?

Старик Большаков грозно посмотрел на младшего сына, но тот и ухом не повел. Г ости притихли, как обычно на гулянках перед скандалом. Жена Якова Анна, помогавшая хозяйке подавать на стол, кинулась к своему мужу:

— Яша, Яшенька, да что ты? Да как тебе не стыдно…

— Мне стыдно? Ему не стыдно на глазах у всех с окна лакать лавошную, а мне стыдно, да? Или он в золотых погонах, ему можно по-хамски делать, да?

Отец поднялся из-за стола.

— Яшка, замолкни! Василий не тебе чета!

Мирный ход гулянки нарушился. Жены дальних родственников и друзей начали дергать своих мужей, шептать:

— Пойдем, одевайся…

— Чего пойдем? — отнекивались осовевшие мужики. — Пущай он нам водки дает.

— Не обеднеет…

Чтобы хоть как-нибудь сгладить неловкость от братниной выходки, Василий громко спросил жену:

— Ты что, на стол разве не водку поставила?

Вопрос прозвучал наивно, и глупость положения, в котором был хозяин, не только не уменьшилась, а наоборот, еще более усугубилась. Яков презрительно смотрел на брата и качал головой. Неприязнь к старшему брату у него была давно. Отец всегда больше любил Василия, лучше его одевал, перед всеми к делу и не к делу выставлял его напоказ, хвалил. Работать по хозяйству заставлял только младших сыновей, а старший рос форсистым себялюбом. Женил он его на одной из самых красивых девок в селе, не посчитался, что она из бедной семьи. При женитьбе выделил половину хозяйства, построил дом на берегу реки. Силами наемных работников сеял ему хлеб, а когда тот служил в армии, вообще вел за него все хозяйство. Видя, что всегда все для Василия и ничего для остальных, Яков постепенно стал холоднее относиться к хозяйству и в конце концов перешел на положение чужого человека, совершенно не заинтересованного в делах семьи. Яков не упускал случая подковырнуть старшего брата.

Не утерпел он и на этот раз.

Когда гости разошлись, отец набросился на Якова. Он яростно тряс кулаками:

— Выгоню из дому! Сопляк ты! По миру пущу! Позор на всю деревню… Да как ты смел на офицера, хоть он и брат твой, как ты смел говорить такое при людях? Тебе водки мало! Нa, пей!..

Яков, начавший трезветь, тоже распалился: одна кровь в них была, большаковская.

— Это твоих рук дело, — кричал он на отца. — Ты и тут выгадываешь! Все хапаешь, все тебе мало. Даже на выпивке и то экономишь. Все жадничаешь! На двор пойдешь и то оглядываешься, нельзя ли обратно в квашню… А куда хапаешь? Все равно красные придут, по ветру все пустят.

Красных Яшка раньше не вспоминал, удивился отец, не иначе, как он Ивана наслушался — тот, грамотей, все знает и везде нос сует.

— Мы эту красную гольтепу уже видели в восемнадцатом годе. Уже пуганые, не особо боимся. — И, чтобы уколоть самолюбие сына, добавил — В Камню вон сидят твои дружки Васька Егоров и Пашка Малогин, сбежали из армии. Скоро увидишь, как их будут вешать тут принародно.

Из горницы Яков вышел трезвым. Он был доволен, что, насколько смог, отомстил старшему брату за его заносчивость. Но тут же вспомнил о Ваське с Пашкой. Они, правда, не были его друзьями, но ребята хорошие. Васька, забияка и драчун, до службы слыл по селу скандальным парнем. Но к Якову почему-то относился дружелюбно. Может быть, потому, что тот не хвастался отцовским богатством.

Помнит Яков, как Васька подростком появился в селе.

2

Это было пятнадцать лет назад. Семья Григория Харитоновича Егорова приехала в Тюменцево из Рязанской губернии в поисках лучшей жизни. Много надежд возлагал Григорий Егоров на Сибирь.

Там, на родине, в деревне Братовке, семья жила в нищете. Чтобы немного свести концы с концами, жена Григория вынуждена была наниматься к местному помещику в кормилицы. Так на хлебных жевках и разведенном коровьем молоке вырос старший сын Василий — любимец матери. Через четыре года родилась дочь Прасковья, а в это время у барыни тоже появился ребенок. И мать снова вынуждена была отдавать свое молоко. Та же участь постигла и младшего, Алексея. И все-таки из нищеты выбраться не удалось. Не спасла и Сибирь. Нищета пришла по пятам и сюда. Сибирь была не очень гостеприимна к переселенцам. Далеко не в каждом селе позволяли селиться «росейским». И Егоровым в Тюменцеве «хозяева» села только после долгих упрашиваний и вымаливаний разрешили поселиться на песчаных задворках — на самой неудоби.

Ко всем прочим невзгодам здесь прибавилось еще и обидное прозвище: Кормилкины. Больше половины села не знали их настоящей фамилии, а называли в глаза и за глаза — Кормилкины.

До самого призыва на действительную службу Василий Егоров батрачил у богатых старожилов. Батрачил и отслужив действительную, вплоть до мобилизации в армию Верховного правителя…

Беда свалилась на семью неожиданно.

На другой день после приезда Большакова Прасковья, ходившая с подругами смотреть офицера, прибежала домой растрепанная, в слезах.

— Мама! Мама! — кричала она еще с улицы. — Васю… Ой, Васю…

— Что, милая? Что с Васей?

— Васю арестовали… Расстреливать будут.

— Как расстреливать?.. За что?.. Кто тебе сказал?

Прасковья, темно-рыжая конопатая девка, размазывала по щекам слезы.

— Пелагея Большакова сказала. Муж ее, офицер, вчерась говорил.

Мать схватилась за грудь, побледнела, беспомощно опустилась на лавку.

Переполошилась вся семья.

Когда боль в сердце немного прошла, Ильинична стала собираться к Большаковым.

— Пойду сама расспрошу Пелагею…

3

Трое суток у Большаковых гуляли без передыху. На четвертые, утром, проспавшийся Василий вышел в ограду (ночевал он у отца) и трезвыми глазами посмотрел на родное село. Приземистые, неуклюжие избушки Каменской улицы, как необмундированные новобранцы, вытянулись в две кривые шеренги. «Вот она, Русь неотесанная, неумытая, сермяжная. — Он сжал губы. — Много надо сил, чтобы вымуштровать ее, сделать послушной и гибкой. Петр Великий батогами да виселицами заставил ее сделать скачок вперед. И после снова она два столетия топчется на месте — жрет да пьет, да навозом обрастает. Корнилов хотел вытянуть ее за уши, но не с того конца взялся. В этом деле надо брать пример с Петра: без помощи иностранцев не вылезти нам в люди, какие бы сильные личности ни стояли у власти… Адмирал Колчак правильно понял это, попросив помощи у союзников. Теперь у нас есть все: и поддержка цивилизованных стран и сильная рука у власти — есть все для того, чтобы выполнить нашу великую миссию…»