У Пяти углов - Михаил Чулаки

Лаборатория нейрофизиологии, при которой состоит Вольт, — при которой, потому что как психолог он, в сущности, остается сам по себе, — располагается на девятом этаже. Вольт всегда поднимается к себе пешком, прямо-таки взбегает. И для тренировки сердца — мало ему бассейна! — и экономя время, так как один лифт вечно в ремонте, у двух других толпы. Ну и составилась уже репутация: «Тот самый Комаровский, который бегает без лифта на девятый этаж!» — приходится соответствовать. Кстати, и маленькая иллюстрация на тему о резервах организма.

Вольт уже взбежал до шестого, когда почуял запах проклятой отравы. И тут курильщики! Они собираются на пустой лестнице так же естественно, как выпадают в осадок соли свинца. Лучше бы всего лестницу совсем запереть, и чтобы ключи у Вольта — все равно ведь кроме него никто не пользуется по прямому назначению, на соседний этаж и то ждут лифта.

Курили как раз на девятом. Ну конечно, Вилли Штек из эндокринологии. Ныне сосед по этажу, в прошлом — однокурсник, а год были даже в одной группе. В институте — прежнем, учебном — блистал по всем статьям: играл в баскетбол за «Буревестник», выступал во всех капустниках — двухметровый Штек и коротышка Игорь Кобзев, Пат и Паташон. В компаниях бренчал на мандолине, что почему-то неотразимо действовало на дам. За свои таланты получил почтительное прозвище Штык. И результаты: до сих пор менеэс без степени, курит вот — экс-спортсмен, две жены ушли. Только то, что когда-то вместе мотали лекции нудного Интрадуктова — наверное, и отец не знает, откуда в русском языке такая фамилия! — заставляет изображать видимость приятельства.

Вместе со Штеком курила новая девочка из той же эндокринологии. Штек всегда в женском обществе, два развода его ничуть не охладили. Найдется дура и в третьи жены — чтобы уйти через год с ребенком. В два адреса Штек уже платит алименты.

— Привет энтузиасту здоровья и успехов!

А что остается Штеку, кроме жалкой иронии?

— Привет, Вилли. А ты все разводишь в себе болезни? Работаешь вместо термостата?

Вилли — сокращение от Вильяма. Но Штек настолько не Шекспир, что даже и не смешно.

— А чего? На девятый этаж мы не взлетаем, новые науки не организовываем — нам жить легче, верно, Лиз? Это у тебя — непрерывный прессинг по всему полю. Устанешь, старик. Зону держать — оно легче.

Только в нем и осталось от спорта — баскетбольная терминология.

— Давай-давай, держи здесь зону на лестнице.

Обменялись приветствиями — и достаточно. Не терять же времени, болтая со Штеком. Да еще окуриваясь. С кем другим Вольт не удержался бы от очередной проповеди — сидит в нем Савонарола, прав Яков Ильич! — но Штеку проповедовать бесполезно, это понимал даже Вольт.

— Торопимся, как всегда! Ну да, прессинг есть прессинг. Небось надеешься сейчас попасть в массовку как образцовый старатель при науке — чтоб уж успеть везде.

Снова жалкая ирония, но смысл ее на этот раз был Вольту непонятен: что за массовка? Вольт приостановился.

— В какую еще массовку?

— Он не знает, Лиз, сенсации номер один! Ну да, это мы все в суете, на земле, а он в чистых сферах, в храме мысли! Ну так, к твоему сведению, в храме временно размещается ярмарка: у нас здесь произойдут натурные съемки фильма о подвижниках в белых халатах. В целях максимальной достоверности. И для достоверности же в массовку будут набирать прямо на месте происшествия, то есть из контингента сотрудников всем нам дорогого ИМПО, то есть ИМИ. Мы с Лиз тоже надеемся, особенно Лиз. Ну какой помреж пройдет мимо такой мордашки? Массовкой ведают молодые нахальные помрежи. Я заранее ревную. Говорят, они сейчас порхают по нашему славному ИМИ, как некие посланцы фортуны. Мы уже здесь полностью вошли в роль: олицетворяем отрицательных и нетипичных сачков, обузу здорового коллектива. Самая выигрышная роль, обеспечено сочувственное внимание публики: потому что это так человечно — предаваться слабостям!

Штек с удовольствием произносил свой монолог, видно было, что ему нравится взятый тон: ведь когда говоришь вот так с небрежной снисходительностью, то невольно возвышаешься сам. Лиз, эта новая девочка, слушала почтительно и не решалась вставить ни слова.

Вольту сделалось досадно, что он теряет время на эту ахинею. И вдвойне досадно — если только Штек все не наврал — что и правда в институте получится что-то вроде ярмарки. Дело в том, что Вольт абсолютно не выносит кино.

Ну, желаю вам не то что в массовку, а прямо в главные роли! Для полного счастья.

Но Штек продолжал прибедняться:

Нет, нам в массовку. Наш принцип: не высовываться, верно, Лиз? В главных ролях те, которые прессингуют, так что не удивлюсь, если увижу нашего всем известного и всюду подающего товарища Комаровского.

Вольт махнул рукой и пошел к себе: Штека не переговорить.

К себе — хотя не так уж у себя был Вольт в лаборатории нейрофизиологии. В свое время он очутился здесь по внезапной мысли директора: «Давайте оплодотворим слишком приземленную физиологию искрой духа!» Директор иногда выражался не без игривости. К тому же, новые веяния заставили завести психолога, но еще не привели к мысли, что может существовать самостоятельная психологическая лаборатория, — значит, надо было соединить новое веяние со старой структурой. Пока Вольт не выходил из границ своего предмета, все шло прекрасно: ему не мешают, он никому не мешает — мирное сосуществование. Но с тех пор как начало его затягивать в физиологию, с тех пор как провозгласил он нарождение антропомаксимологии, выяснилось, что здесь, в лаборатории, все заняты своими делами, у всех свои темы — а микроскоп с микроманипулятором, например, один, и импортных сывороток высокой очистки всегда не хватает, да обычные чашки Петри здесь в ходу английские, пластмассовые, разового использования — тоже «на всех не напасешься», как любит повторять Красотка Инна, старшая и единственная лаборантка. Словом, он почувствовал себя лишним жильцом в квартире и без того перенаселенной. Да и в принципе: раз есть целая новая наука — любимая антропомаксимология — должна же найтись для нее и отдельная лаборатория! Сколько можно ходить в приживалах?!

У себя — увы, пока что он здесь у себя — в нейрофизиологии Вольт застал легкое смятение.

Из препараторской — а она расположена при самом входе, так что никак ее не минуешь, — доносилось:

— …Доронина в душе холодная! Строит из себя, а настоящих чувств нет!

Ну конечно, выступала Вера Щуко, которую вслед за Вольтом все в лаборатории называли Веринькой — такая она трепетная, вся на эмоциях, как охотно характеризует сама себя — ну вылитая тургеневская барышня. Вольт считает, что это смешно: быть вылитой тургеневской барышней. А ведь неплохо работает, сделала кое-что оригинальное по гипоталамусу, — если не знать, трудно в это поверить, слушая ее смешные восторги.

На посиделки все собрались, все наши грации, как любит говорить завлаб — Павел Георгиевич Хорунжий. Тут и Красотка Инна, и Танечка Тышлер, прозванная за хроническую унылость Протоплазмой, и Лена Лежепе-кова виднелась, Верная Кариатида, — господи, и она туда же!

Вольт остановился в дверях препараторской.

— Здравствуйте, все.

— Вольт, ты слышал новость? — Веринька выглядела необычайно счастливой. — У нас здесь будут настоящие съемки!

— Слышал. — Вольт пренебрежительно отмахнулся.

У окна курила Красотка Инна. Действительно, красивая девица. А главное для Вольта — она чем-то похожа на Женю Евтушенко, его первую школьную любовь. Вольт не любит Красотку — и все же его тянуло лишний раз посмотреть на нее, приходилось следить за собой, чтобы слишком долго не задерживать взгляда.

— Такая радость — соприкоснуться с искусством! Никак не могла Веринька унять восторги. И где нашла искусство — в кино.

Вольт хотел было высказаться, хотя и знал, что впустую, но его опередила Красотка:

— Что ты, Веринька, о чем говоришь! Вольта Платоныча не интересуют такие глупости, он выше этого!

По неписаной иерархии научные сотрудницы, даже самые младшие, стоят выше лаборанток, но Красотка Инна со всеми на «ты» — кроме Вольта, которому выкает демонстративно.

Кино — самое синтетическое искусство, а потому самое современное, — с обычным своим занудством сообщила Протоплазма.

Ну эта, не в пример Вериньке, и в науке — пустота. Но упрямо вымучивает диссертацию. И вымучает, надо полагать.

Вольт не собирался тут задерживаться, сказал предельно язвительно:

— Леночка, зайди ко мне, когда освободишься. Кариатида покраснела:

— Что вы… ну какое там… я сейчас.

Отходя, Вольт услышал за спиной реплику Красотки:

— Ну, у этого вместо сердца пламенный прибор. А что? Неплохо. Вольт не обиделся.

Лена еще недавно толкала ядро и блистает свойственным этому спортивному жанру сложением. Отсюда — Кариатида. Прекрасный же эпитет Верная Лена заслужила всем очевидной бескорыстной и безнадежной преданностью Вольту. Преданность эту он ничем не заслужил, но бессовестно эксплуатирует, так что Лена стала при нем как бы добровольной лаборанткой, что особенно ценно при отсутствии лаборанток штатных. Собственную же работу она делает урывками, поневоле, повторяя много раз безо всякой рисовки: «Ну какой из меня ученый? Уж я-то про свою серость все знаю насквозь!» Если бы тема Вольта была утверждена, он бы официально включил в нее Верную Кариатиду, но он же до сих пор занимается своей антропомаксимологией как бы неофициально. Саша Крамер обрисовал ситуацию так: «Мы тут все футболисты-профессионалы, а ты сохраняешь любительский статус».