Ладья света - Дмитрий Емец

— Напрокат взяли? — спросила Ирка. Увидев Мамзелькину, она растерялась, и вся заготовленная речь куда-то улетучилась.

— Напрокат-то напрокат, да не здесь! Ну-ка, милая, взгляни! — охотно отозвалась Плаховна, и бинокль вдруг сам собой очутился у Иркиных глаз.

Ирка знала, что театральные бинокли надо бесконечно настраивать, да и то они отражают какие-то кусочки, но этот настраивать не пришлось. Она увидела все тех же людей, что толпились у гардероба и при входе в зал, но только с добавлением одной детали. К голове каждого человека тянулся серый полупрозрачный шланг, похожий на трубки гибкого стока под раковиной. По шлангу, временами застревая и создавая заторы, проталкивались образы. Порой человек отмахивался от них, порой прислушивался, соглашался с тем, что ему нашептывали, и тогда эйдос в его груди начинал тревожно мерцать, испытывая боль.

Образы были у каждого свои. Там, откуда шли трубы, знали, кому и что вливать. У полной женщины в синем платье это была бесконечная череда еды: пончики, курица, лапша с приправами. У ее спутника, худого, дерганого, с желчным лицом, в трубу вливался бесконечный поток опасений. Вот его хватает полиция за преступление, которого он не совершал. Вот с потолка падает громадная театральная люстра. Вот, пока он сидит в театре, ловкий форточник скользит по веревке с крыши, чтобы украсть деньги, которые лежат в носке за электрическим счетчиком.

Особе средних лет, уже дважды грозно оглянувшейся на Ирку, мерещилось, что все — даже незнакомые — хотят ее обидеть, оскорбить или как-то ущемить ее права. Она выпрямлялась, злилась, поджимала губы и не догадывалась, что по трубе в ее голову вливается серая каша, похожая на пережеванную еду.

Женщина с кислым, издерганным лицом с удовольствием выуживала из своей трубы мысли, что вот она страдалица, творящая святое дело, бесконечно уставшая и заслужившая покой и уважение, а ее окружают люди черствые, грубые и наматывающие ей нервы на кишки.

У некоторых образы были невинно-порхающими, но очень быстро сменяющимися, как у той молоденькой коротко стриженной девушки, которая смеялась в телефон и все время подпрыгивала. Не мысли, а сплошной поток радостей, встреч и увеселений. У других — темными и страшными. Гак, в голову одного парня, выглядевшего вполне нейтрально, протискивались бесконечные сцены насилия. Любому человеку, которого он видел, парень мысленно стрелял н голову и наслаждался тем, как тот падает. Труба, которая шла к голове парня, была огромной, страшной и раздутой, как кишка какого- то бизона.

Внезапно все трубы разом исчезли. Цепкая ручка отобрала у Ирки бинокль:

— Ну хватит, березка моя недорубленная, засмотрелась! А теперь и в зал пора. Вон уж свет гасят!

— Что это было? — с волнением спросила Ирка.

— Новая задумка Лигула… Ребятишки клиентов прикармливают! С прикормкой-то эйдосы лучше ловятся.

— А вам этот бинокль зачем? Вы же не…

— Это ты верно сказала. Нам, смертям, он особливо и ни к чему. Разнарядки-то сейчас дикие! Каждую секунду народ загибается! Пес его там разберет, что у кого на душе! Чикаешь себе и чикаешь, — равнодушно отозвалась старушка, и сердце у Ирки тревожно упало от этого объединяющего «нам» и отождествления ее с Мамзелькиной, точно Аида считала ее равной себе и не видела между ними никаких различий.

Да и другое напрягло Ирку. Прежде Мамзелькина всеми силами избегала слова «смерть» предпочитая туманное «менагер некроотдела». А тут почему-то ляпнула открытым текстом. А старушка-то ничего не делала случайно. Это Ирка уже усвоила.

Хотя билет у Ирки был куплен в партер, а Мамзелькина вообще не утрудила себя такой мелочью, как билет, она решительно повела Ирку в директорскую ложу, обычно стоявшую пустой. К ним, негодуя, устремилась одна из контролерш, но Аида Плаховна, коснувшись ее ручкой и участливо заглянув в глаза, спросила:

Что ж вы свирепствуете над людями. Ядвига Васильевна? Мы с внучкой легонькие. Стульчиков не пропрем!

— Не положено! — огрызнулась контролерша и вдруг изумленно распахнула рот, поняв, что ее назвали по имени.

— И-и, родная, хоть и не положено, а всех положат! Головушка-то как? Не болит? А то глядите: навещу череп недельку-другую!

Контролерша качнулась, сжала ладонями виски и ушла, едва ли понимая, куда. Мамзелькина зазвенела мелочью в невидимой копилке и сама закрыла двери.

Спектакль уже шел. Давали «Трех сестер» Чехова, причем вместо второй сестры был почему-то брат, ходящий в женском платье, а вместо первой сестры — манекен с накрашенными губами. Все слова и поступки имели сложную трактовку, о которой автор не мог даже мечтать, поскольку в его время такого чая не нюхали. Каждый из героев, даже второстепенных, вроде проходящего по сцене мужика с вилами, был обязательно в кого-нибудь влюблен и выражал это либо словами, либо движениями, либо особым плакатиком, который висел у него на спине. Плакатики эти, кстати, были почти у всех. На них, кроме дополнительной информации, содержалось и имя персонажа, что было удобно, потому что зрители не путались и знали, что эта девушка на самом деле офицер в капитанском чине, а этот мужчина с бородой — вовсе и не мужчина, и не с бородой, а образ кухонного шкафа, преломленный в сознании горничной.

Но все же главным украшением театра был оркестр, а главным украшением оркестра — роскошный дирижер с гривой, доходящей до середины спины, и руками, от которых ужасались скрипки и дрожали барабаны.

— Ну, перепелочка моя недобитая, чего тебе надо? Зачем встречаться хотела? — обрывая Иркино созерцание, резко спросила Мамзелькина.

Перекрикивая барабаны и торопясь, Ирка начала объяснять про Бабаню и под конец всунула в сухонькую ручку' старушки тот самый страшный бланк С сомнением вытянув губы. Мамзелькина внимательно посмотрела на печать, а потом сразу на уголок, где карандашиком значилось таинственное «нсогсос». Ирка с Багровым решили, что это запись канцеляриста, сортирующего бумаги, которую он забыл стереть.

— Что это? Разнарядка? Чагой-то я такой бумажки не упомню!

— Она на мое имя! — крикнула ей на ухо Ирка.

— Ишь ты! Поверх моей головы скаканули! Заместо старшего менагера сразу меньшому написали! — ревниво отозвалась Аида Плаховна.

— И что теперь?

— А чта таперь? Получила письмо — так танцуй! Я-то, признаться, проще узнаю! Покойнички у меня в тетрахди появляются да еще в одном пергаменте заветном!

Занырнув птичьей ручкой в боковое отделение появившегося рюкзака, Мамзелькина достала ту самую «тетрахдь», больше похожую на упавшую в суп и наскоро просушенную записную книжку. Подула на нее, увеличила и стала листать, отвернув ее, впрочем, от Ирки.