Пир плоти - Кит МакКарти

Касл сделал несколько шагов вперед и остановился перед самым заграждением, глядя на лицо убитой.

Уортон невольно застыла в ожидании.

В голосе Касла послышалось еле сдерживаемое рыдание, когда он наполовину выдохнул, наполовину проскрежетал:

— Ее повесили, пытали и четвертовали…

Глаза всех присутствующих обратились на девушку, с которой несколько часов назад было все это проделано.

Внезапно в музее стало очень холодно.

Джейми Фурнье проснулся лишь в одиннадцатом часу. Похмелья и особых последствий от курения марихуаны он не ощущал, но испытывал некоторую усталость.

Он улыбнулся.

Усталость была приятной.

Он полежал несколько минут в постели, глядя в потолок, вспоминая события предыдущего вечера и наслаждаясь вызванной этими воспоминаниями эрекцией.

Взглянув наконец на часы, он попытался сообразить, какую из лекций он уже прогулял, какую прогуливает в данный момент и какую прогуляет позднее. Очевидно, физиологию почек в ее разных аспектах. Чудеса, творимые противоточными механизмами, таинственные процессы производства мочевой кислоты и непостижимые тайны околоклубочкового аппарата.

Он решил, что какое-то время сможет прожить без этой полезной информации. По крайней мере до тех пор, пока не наступит время экзаменов.

Зевнув, он наконец нашел в себе силы подняться с постели, опустить ноги на пол и подумать о душе. Одним из преимуществ позднего подъема было отсутствие очереди в ванную.

Под душем к нему опять пришли воспоминания о вчерашнем, и все с тем же приапическим эффектом. Черт, он с трудом верил своему счастью! Стоило ему увидеть Никки в то первое суматошное утро его медицинской карьеры, как в нем проснулось желание. Она выделялась в толпе студентов и лицом, и фигурой. Но он не мог даже представить, что эта девушка захочет иметь с ним дело.

Их чувства никогда не были взаимными. Она меняла мужчин с такой частотой, которая удивляла большинство студентов, а у некоторых даже вызывала отвращение. Насколько Джейми было известно, она только в этом году успела переспать с пятерыми, прежде чем сошлась с ним. И это если не брать в расчет слухи о ее связях с преподавателями и другими сотрудниками школы…

Ну и пусть. Главное, что сама Никки все эти слухи отрицала напрочь, говоря, что порождены они лишь завистью, и Джейми верил ей. Тем более что поводов для зависти Никки давала предостаточно, уж с этим никто не мог поспорить. Она уговаривала Джейми не слушать эти сплетни и как-то даже поплакала, сетуя на человеческую зависть и злобу. Джейми поддакивал, как мог успокаивал ее, и довольно долго молодые люди только беседовали друг с другом и перебрасывались шутками. Джейми верил, что между ними существует особая, скрытая от посторонних взглядов близость, совсем не похожая на быстротечные увлечения Никки другими мужчинами.

Между собой они никогда не говорили о женитьбе или чем-то подобном, но Джейми представлялось вполне возможным, что со временем они придут и к этой теме.

Шли недели, их отношения крепли и углублялись, и Джейми наконец убедился, что Никки не только необыкновенно привлекательная девушка, но и совершенно уникальный партнер в постели.

Совершенно уникальный.

Он проскользнул в аудиторию через заднюю дверь. Из двух сотен студентов второго курса на лекции присутствовало не больше ста пятидесяти. Все они, как могли, терпели монотонное гудение доктора Шрапнеля, который что-то бубнил, периодически обращаясь к схеме десятилетней давности, изображавшей перемещение электролита по почечному канальцу. На появление Джейми отреагировали лишь несколько студентов, так что все прошло как нельзя лучше.

Но вскоре он понял, что не все.

Во-первых, среди студентов он не увидел Никки. Конечно, в ее отсутствии не было ничего необычного. Никки проводила много времени в магазинах, парикмахерских и в спортзале. Ее совершенно не пугало, что после таких посещений счет на ее кредитной карточке значительно уменьшался.

Деньги у Никки водились, и в гораздо большем количестве, нежели у Джейми, однако она никогда не бравировала этим. Ее родители были людьми весьма состоятельными, жили в Суррее, так что, вполне возможно, девушка внезапно решила нанести им визит. Ведь именно благодаря таким визитам она не испытывала недостатка в средствах и могла позволить себе практически все, даже изредка баловаться наркотиками.

Но было и что-то еще, не связанное напрямую с отсутствием Никки. Джейми на уровне подсознания ощущал какую-то непонятную торжественность, если не мрачность, атмосферы, царившей в аудитории. Шрапнель выглядел как обычно, был растрепан, говорил безо всякого вдохновения и, соответственно, никого своей речью не вдохновлял — чувствовалось, что эту лекцию он читает по меньшей мере в двадцатый раз. Необычная атмосфера, заключил Джейми, была порождена не Шрапнелем.

И лишь после лекции, когда студенты направились в буфет, он выяснил, в чем дело. Все это были, конечно, только слухи, но практически все студенты были убеждены: дело тут нечисто — дыма без огня не бывает.

И буквально за несколько секунд свет померк в глазах Джейми. Весь его мир даже не разбился вдребезги, а просто растаял, растворился в какой-то гнилостной мерзости.

Слухи были самые пугающие: якобы в музее найден труп молодой девушки. Одни говорили, что ей отрезали голову, другие — что ее изнасиловали и задушили, но, так или иначе, с несчастной перед смертью проделали нечто совершенно ужасное. Кто-то из студентов утверждал, что это медсестра, другие были уверены, что физиотерапевт, а одна девушка абсолютно точно знала, что убили проститутку и полиция уже арестовала за это куратора музея.

Единственное, на чем сходились все и что связывало даже самые невероятные домыслы с реальностью, — труп находился в музее. Полиция опечатала здание и выставила у входа констебля.

Этот факт был непреложным.

И он заставил Джейми похолодеть от страха.

Держа в руках пухлый коричневый портфель, прибыл Сайденхем. Кроме портфеля он принес с собой уверенность в собственном превосходстве и не меньшую уверенность в том, что его превосходство должно быть немедленно признано всеми без исключения. Появление Сайденхема моментально нарушило установившуюся в музее мрачную тишину. Из кабинета Гудпастчера на втором этаже Айзенменгеру, как из наблюдательного пункта, была хорошо видна проплешина на голове Сайденхема, которой он раньше не замечал.

— Это ведь Сайденхем, не так ли? — спросил Рассел. В вопросе прозвучала едва заметная нотка презрения. Айзенменгер не ответил, и тогда профессор добавил сам: — Ну, теперь у них нет ни малейшего вшивого шанса вычислить убийцу.

Что бы ни говорил Рассел, у Айзенменгера постоянно возникало инстинктивное желание ему возразить, но на сей раз он, увы, не мог позволить себе это сделать. Однако в данном случае даже Сайденхем, похоже, не мог ошибиться в диагнозе.

Поэтому Айзенменгер, по своему обыкновению, счел наиболее разумным промолчать.

Чарльз Сайденхем работал патологоанатомом уже больше тридцати лет. За это время в его специальности произошли существенные перемены, но сам Сайденхем не изменился ни на йоту. Злые языки поговаривали, что интерес к судебной медицине неожиданно проснулся в нем после того, как жена застукала его в объятиях секретарши прямо на письменном столе и потребовала развода, в результате чего в бюджете доктора образовалась ощутимая дыра, которую необходимо было как-то заполнять.

В те далекие достопамятные времена, когда все слова медиков безоговорочно принимались на веру, вскрытие тела занимало от силы двадцать минут. Тогда о каком-то изъятии внутренних органов и речи не шло. Если вы были способны с подобающим пафосом огласить в суде результаты произведенного вскрытия, ни у кого не возникало даже тени сомнения в вашей правоте.

Однако ныне в жизни судебных медиков все было не так просто. Люди заразились скептицизмом, они больше не хотели слепо верить всему, что вздумается изречь какому-нибудь толстому болтуну, обладающему медицинским дипломом и апломбом, которого хватило бы для спуска на воду большого танкера. Теперь вскрытие могло занять три, четыре, а то и все шесть часов. В ходе этой длительной процедуры исследовались каждая деталь, каждый синяк, каждый шрам и каждая царапина, все органы анатомировались, внимательно изучались и измерялись; при этом учитывалось буквально все — образцы тканей брались отовсюду, откуда только можно. Более того, некоторые специалисты снимали процесс на видеопленку, чтобы сохранить для суда в качестве свидетельства все детали. И даже не столько для суда, сколько в доказательство собственного профессионализма, — дескать, и патологоанатом не зря ест свой хлеб. Сайденхем, однако, плевал на все эти новшества. Он действовал глобально, при его подходе все нюансы растворялись в общей картине, и Сайденхем не утруждал себя скрупулезными исследованиями каждого пятнышка только потому, что «эти полицейские ищейки не умеют делать свою работу как полагается». На судебных выступлениях его коньком было безудержное бахвальство и безапелляционное опровержение всего, что говорили оппоненты. Самонадеянность Сайденхема не знала границ: уж если он что-то утверждал, то, значит, так оно и было. Не многим адвокатам удавалось его переспорить, хотя пару весьма показательных примеров некомпетентности Сайденхема все-таки можно было привести.