Дорога неровная - Евгения Изюмова

Константин склонил голову к ней на грудь, по его плечам от желания немедленно овладеть Татьяной прошла судорога, но молодой цыган сдержался, понимая, что с ней нельзя обращаться так, как он иной раз поступал с цыганскими девушками. Константин с нежностью погладил Татьяну по голове, заглянул в её небесные глаза, прошептал:

— Я не трону тебя, если ты не хочешь этого, я люблю тебя, лошадушка моя светлогривая, — и удивленно распахнул и без того огромные глаза: Татьяна улыбалась!

На те деньги, что подарил отец Константину, молодые построили дом. Строить помогали Константиновы сородичи и нанятые Романом плотники.

В считанные дни вырос на окраине фабричной слободы дом-щеголь, благо не скупился Роман на материалы, знал, у кого и что можно добыть в Костроме: многие купцы ему были знакомы, многим он приводил первоклассных скакунов, добытых таборными цыганами. Дом сиял янтарными деревянными боками, светился резными наличниками. На самом коньке крытой железом крыши поместили на длинном штыре откованного в походной цыганской кузне коня, и казалось, что мчится он бешеным галопом по небу, пришпоренный невидимым всадником. Таких же гривастых коней, но чуть поменьше, закрепили и на козырьке новых тесовых ворот. Едва дунул ветер на железных коней, они тоже закрутились, словно помчались куда-то вдаль. А вот живого коня Роман сыну не отдал: «Незачем. Цыганский конь простор любит, а ты его запереть хочешь в четырех стенах. Забудь о своем калистрате-верховом коне, рома, — вскочил в седло, приказал цыганам-помощникам, сидевшим в бричке. — Бэш чаворо!»

Пароконная бричка отъехала от дома. Роман, тронув своего коня, оглянулся на сына, теплая искра мелькнула в глазах, и поскакал за бричкой. Константин стоял у ворот своего нового деревянного шатра и смотрел печально вслед отцу. А рядом стояла молодая жена, обескураженная происшедшим. И ничто больше не напоминало Константину о вольной цыганской жизни, кроме железных коней-флюгеров да золотой серьги в ухе, которую подарил отец, сказав: «Забудь о таборе, рома, ты теперь сам по себе. Носи серьгу, словно ты единственный сын, пусть, хоть что-то останется у тебя в памяти о цыганах».

Константин поступил на Зотовскую мануфактуру чесальщиком и стал прилежным рабочим, словно и не был цыганского племени сын, где женщины кормят мужчин. В своей семье Константин стал кормильцем.

Татьяна не сразу привыкла к мужу, чуралась его иногда, но Константин ее не бил за это, как бил Роман его мать, приучая к себе. Он был сдержан с женой в обычном общении, но горяч и неистов, однако и ласков, ночами, потому год за годом родились двое мальчуганов — Миша и Костя и две девочки — Клавдинька с Людмилой. Затем еще двое цыганят появились в слободке. Одного назвали Николаем в честь отца Татьяны, к тому же его рождение совпало с днем Николы-летнего, другого — Гришуткой. В слободе Константина крепко уважали за домовитость и рассудительность, потому и крестными его детей были люди тоже уважаемые, такие, как хозяин чайной Веденеев да квартальный Осипов.

Жили Смирновы меж собой дружно. Татьяна давно забыла, как обмерла от страха, впервые увидев Константина, и считала себя счастливой.

Время шло. Дети подрастали. Один из младших, Колька, рос отчаянным драчуном и пронырой, за что и звали его ребятишки Колька-глаз. Константин любил Кольку больше всех, но и порол нещадно за любую проказу плеткой-треххвосткой.

Родители и первенец Михаил были днем на работе, а дома хозяйничала Клавдинька, старшая шестнадцатилетняя дочь. Вся семья по закону, установленному отцом, собиралась за столом вместе ужинать. Опоздаешь — будешь голодным. Отец усаживался во главе стола, а ребятишки — по правую руку мальчики, по левую — девочки. Место матери — напротив отца.

В один из таких обычных вечеров Татьяна хлопотала, собирая ужин, но почему-то хмурила брови. Дети поглядывали на нее, на отца, который невозмутимо курил трубку, но по его суровому взгляду они угадывали близкую бурю. После ужина мать вместо обычного — «идите, дети, с Богом, спать» — произнесла:

— Дети, вы растете нехорошими. Кто-то из вас съел половину банки вишневого варенья, — у Смирновых во дворе росли кусты смородины, крыжовника, но семейной гордостью была невысокая вишенка. — Теперь на Колины именины не будет пирога. Это плохо. Кто же съел варенье?

Ребята притихли. Родители переглянулись. Отец еще больше нахмурился, бросив многозначительный взгляд на плетку, висевшую возле двери на гвозде.

— Дети, — сказала Татьяна, — я отдам остаток варенья, если вы признаетесь, по крайней мере, так будет честно.

Колька поковырял пальцем стол и произнес, не отрывая взгляда от пальца:

— Мама, прости меня, это я съел варенье.

— Николаша? — укоризненно покачала головой Татьяна. — Как ты мог без разрешения? — В общем-то, она даже не удивилась признанию: Колька — ухарь и проказник, от него можно ждать любой шалости.

— Но ведь варенье все равно на мой пирог, — привел резонное оправдание своему поступку Колька. — А ждать долго.

— Ну, хорошо. Бери остаток. И больше так не делай. За то, что признался — молодец, но пирога на твои именины не будет.

Колька шевельнул плечами, мол, что поделаешь, сам, дескать, виноват, и тут же исчез с банкой в руке. За ним выскользнул во двор и Костя, что был старше Кольки на два года.

Следом вышли отец и старший сын Миша на крыльцо покурить. Константину не нравилось, что Миша курит, но терпел это, потому что сын сам работал на фабрике и тоже был «добытчиком» для семьи. Они сидели на крылечке и молчали, попыхивая дымом из трубок. Кусты смородины за домом зашуршали, словно ветер прошелся по верхушкам. Послышался ребячий шепоток. Отец сделал знак молчать и прислушался.

— Ну, дай немного, — канючил в кустах Костя.

— Не дам! — отрубил Колька.

— Ты неправильно ешь варенье, мое оно, это я съел его! — громче захныкал Костя.

— Надо было признаваться! — голос Кольки был суров.

— Ага, — ныл Костя, — а кабы отец прознал, да всыпал бы.

— Да ведь мама сказала, что отдаст варенье, коли признаешься. Отец мне же не всыпал.

Отец от удивления даже привстал. Вот так новость! «Ну-ка зови мать», — шепнул он Мише. Тот осторожно ушел и вернулся с Татьяной.

— Послушай, мать, послушай, — прошептал Константин.

А в кустах возня стала громче. Мальчишки пыхтели, сопели, ругались, слышно было, как отвешивали друг другу оплеухи: ни один не побеждал — Костя старше, да Колька сильнее и ловчее.

Но вот Костя заревел в голос, и мать не выдержала, позвала:

— Костя, Николаша!

Кусты затрещали, мальчишки выбрались из своего убежища раскрасневшиеся, перемазанные землей и вареньем. У Кости нос вздулся, Колька потирал скулу.

— Ну, так кто, дети, съел варенье? — строго спросила Татьяна.

Колька глянул в свирепое отцово лицо и понял, что врать бессмысленно, еле слышно вымолвил, кивнув на брата:

— Он.

— А почему соврал, что ты? — вмешался отец.

Колька промямлил:

— Варенья сильно хотелось, да ведь Коська все равно не признался, чего же варенью пропадать, — он дернул плечами, словно говорил: «Неужели непонятно, почему?»

— Марш в дом! — приказал сыновьям Константин.

Мальчишки, поеживаясь, поплелись в дом впереди отца: предстояла порка. Татьяна не вступилась за сыновей. Она осталась на крыльце, чтобы не видеть предстоящую экзекуцию: жаль, конечно, проказников, однако, наказание они и впрямь заслужили, а в вопросах воспитания у Татьяны с Константином не было разногласий.

Колька проснулся в дурном настроении. Скатившись с кровати, вышмыгнул из комнаты. Коська еще спал, уткнувшись носом в подушку.

«Ну, погоди, вздую я тебя!» — мысленно пообещал Колька брату.

На кухне Клавдинька колдовала, напевая негромко, возле печи — готовила обед, потому что мать в это раннее время была уже у Бергота. Увидев брата, спросила участливо:

— Больно?

Клавдинька любила шалопутного младшего братца. И он ее любил, хоть и озорной, а отважный, и за нее готов на любое испытание пойти. Однажды во время обеда увидела Клавдинька на стене ползущего таракана — этих насекомых девушка боялась до обмороков, который тут же с ней и приключился. Колька поймал виновника переполоха, и едва сестра очнулась, закричал:

— Клавдинька, не бойся, они не страшные! — Колька храбро сунул насекомое в рот и тут же проглотил.

Клавдинька вновь ткнулась без чувств носом в стол. Миша расхохотался, а онемевший в первый момент Константин, придя в себя, звонко треснул Кольку ложкой по лбу, а потом еще и плеткой отхлестал. Ночью, когда все заснули, Клавдинька пробралась в комнату братьев и сунула всхлипывающему Кольке, который лежал на животе — отец драл всегда отменно — кулек с конфетами. С тех пор так и повелось: после порки Колька обязательно получал что-либо в утешение от сестры. Вот и сейчас она подала брату румяный пирожок: