Пятьсот веселый - Анатолий Левченко

Дрожащими от нетерпения и страха руками Генка развязал одну кипу. Журналы по технике! В одном из журналов были фотографии и рисунки всех знаменитых мостов в Германии, Англии, Америке и других странах. Но рассказывалось о мостах слишком научно, почти в каждом предложении встречались непонятные слова, а некоторые страницы пестрели чудовищно длинными многоэтажными формулами. Это не то!

И тут Генка увидел несколько стопок с бледно-коричневыми обложками. На обложках были нарисованы пальмы, парусники и собачья упряжка, бегущая навстречу северному сиянию. Выпуски полного собрания сочинений Джека Лондона! Не веря своему счастью, Генка нашел первый выпуск, просмотрел все заголовки и почему-то взял три книжки «Мартина Идена», хотя на глаза попадались и более заманчивые названия. Остальные книжки он аккуратно завязал и поставил на место, уверенный, что хозяин ничего не заметит.

Генка осторожно вышел из сарая, проскользнул в свою комнату, и для него начались самые счастливые дни. «Мартина Идена» он проглотил мгновенно. Понял, конечно, не все, но то, что понял, было прекрасным. А потом пошли северные рассказы, оторваться от которых было невозможно. Генка испытывал почти любовь к скупым Лазаревым, всегда здоровался с ними и оберегал «настоящего блондина» Валерку от поселковых пацанов, которые терпеть не могли всяких маменькиных сынков и при случае могли бы просто так, для знакомства, расквасить новенькому нос или вывалять его в грязи в знак презрения к Валеркиному безукоризненному пробору и городской одежде.

А Лазарев действовал.

Первым делом он решил разделить забором великолепный обширный двор, где так хорошо было играть в футбол и лапту.

Забор ставил Рыжов, трезвый и мрачный. Он вкопал толстые, заостренные, как карандаши, столбы и прибил к ним параллельные брусья, идущие от дома до середины заветного сарайчика.

Генка с грустью смотрел, как вдруг съежился двор, стал куцым и не пригодным ни к чему толковому. И зачем это нужно Лазареву? Генка вспомнил, как решился попросить какую-нибудь книгу у соседей, чтобы придать хоть немножко законности своей незаконной операции в сарайчике.

— Нет, Гена, — сказала Лазарева с милой улыбкой. — У нас твердое правило — не давать книги чужим…

Рыжов уже навешивал аккуратную маленькую калитку, когда появился Курочкин в своей кепчонке, забрызганной известкой.

— Остановись, Рыжов! — патетически воскликнул он, сдернув кепчонку с головы. — Ты не ведаешь, что творишь! Ведь, правда, Елизавета Ивановна? — Этот вопрос Курочкин адресовал Генкиной матери, которая как раз вышла из дому.

— Не знаю, о чем вы говорите, Савелий Петрович, — с улыбкой сказала мать, укоризненно покачав головой.

Оказывается, у Курочкина были имя и отчество! Удивительно! Генка, как и все поселковые мальчишки, был уверен, что Курочкина звать просто Курочкин, и все. После смерти жены Курочкин продал свой дом и снимал угол у страшноватой старухи Анисихи, у которой было бельмо на глазу, и которая умела ворожить. Старуха подкармливала квартиранта, готовила для него целебные настои из трав, стирала забрызганную известкой одежонку. А Курочкин в минуты просветления водил старую колдунью в кино. В такие торжественные моменты он бывал абсолютно трезв, тщательно выбрит и галантен. От него оглушительно пахло тройным одеколоном.

— Нет, вы посмотрите, Елизавета Ивановна, на этого товарища Рыжова, — объявил Курочкин, нахохлившись и выставив вперед острый кадык на тонкой морщинистой шее. — Что вы делаете, Рыжов! Вам не стыдно ставить этот кулацкий забор? Вы омрачаете детство этого умного ребенка. — Тут Курочкин протянул руку в сторону Генки.

Мать смеялась. Рыжов помрачнел и тяжело опустился на оказавшийся лишним столбик, чтобы свернуть «козью ножку». Он выглядел несчастным и виноватым. А Курочкин воодушевился еще больше. Он присел рядом с Рыжовым и обнял его за плечи.

— Разве для этого мы боролись за коммуну? Нет, брат! Мы боролись за то, чтобы всяк человек жил с открытой душой, с чистым сердцем, а не прятался за глухим забором…

Рыжов потускнел совсем. Он, правда, не воевал за Советскую власть (хотя и против тоже не воевал), однако Курочкин так часто и великодушно повторял эти слова по отношению к приятелю, что тот иногда начинал верить, что и он, Рыжов, сделал кое-что для Советской власти.

А Курочкин распалялся все больше, словно подстегивал себя собственными словами:

— Да разве можно тянуть к себе то, что принадлежит всем? Ведь двор — общий. А если каждый из четырех соседей поставит свой забор? Тогда Лазарев в свою квартиру просто-напросто не попадет. Так я говорю, Рыжов?

— Ну, так, — уныло согласился Рыжов, которому в общем-то было все равно — ставить забор или не ставить.

— Воистину так! — воскликнул Курочкин таким голосом, будто постиг все тайные пружины, движущие корыстолюбивыми людьми. — Но Лазарев знает, что соседи не будут ставить заборы, и пользуется этим. Он жаден по-дореволюционному. Для него «мое» — это царь и бог. А ты, товарищ Рыжов, видел плановика Лазарева позавчера на воскреснике?

— Нет вроде бы…

— «Вроде бы»! — передразнил приятеля Курочкин. — Точно не было его и не будет. Такой бесплатно и шагу не сделает.

Он сделал небольшую паузу и продолжал:

— Вот придут, положим, ко мне из партъячейки и скажут: «Давай, Курочкин, отработай бесплатно на побелке школы или детсада». Курочкин пойдет.

— И я пойду, — угрюмо пробурчал Рыжов, ожесточенно теребя синюю заплату на серой штанине. — Но у меня дома шесть рыженят — старшему четырнадцать — по лавкам сидят. Их кормить надо? Надо, я спрашиваю?

— Надо, — погрустнел и Курочкин. — Я бы для ребят все отдал. Чтобы все наши ребятишки имели рубахи получше, чем вот у этого мальчугана. Так я говорю, сынок? — Курочкин встал.

Генка обиделся за свою рубашку. Она была почти новая: мать купила материал на простыни, а из остатков совсем недавно сшила рубаху, красоту и прочность которой Курочкин, видимо, не сумел оценить.

— Ладно, Курочкин, ты иди отдыхай, а мне калитку навесить надо, — сказал Рыжов, не глядя на товарища.

Когда под вечер Рыжов ушел, Генка с грустью оглядел двор. Теперь осталось место только для девчачьих скакалок, да и то…

А Лазарев действовал. Каждый день после работы, а в воскресенье с самого утра он подметал, разравнивал привезенный шоферами песок, прикатывал его огромной тяжелой чуркой, на которой обычно отец и старшие братья Генки кололи дрова.

Однажды Генка услышал, как мать говорила отцу:

— Хозяйственный сосед. Все так красиво сделал. Только зачем он тебе деньги за эту несчастную чурку предлагал? Нет, чтобы по-соседски взять или попросить насовсем…

— Меня всего передернуло, — отозвался отец. — А когда новоселье праздновали, она гостям картошку кислую подала. На закуску! Я выпил чарку, а она таким миленьким голосом: «Закусите, Сергей Павлович!» Мне в атаку на японские окопы было ходить не так страшно, как проглотить эту распроклятую картошку. А она смотрит. Зажмурил я глаза и проглотил. Авось, думаю, водка все продезинфицирует.

— А сам он не пьет и не курит, — в голосе матери звучало то ли одобрение, то ли удивление: нужно было видеть лицо, чтобы точно определить ее чувства, но Генка притворялся спящим и не мог этого сделать.

— Хорошо, если он и водку и табак презирает, но если от жадности… — проговорил отец, который и курил много и, случалось, выпивал, за что ему здорово нагорало от матери.

— Скупость не глупость, — неуверенно сказала мать и вздохнула, потому что была хорошей хозяйкой, но «копить добро» не умела, хотя частенько поговаривала о бережливости. — Быть скупой плохо, транжирой — тоже. Как найти тут середину? Ума не приложу.

— И не прикладывай, — беззаботно отозвался отец. — Будем жить, как жили. Ребята вырастут умнее нас.

— Дай-то бог. Не могу я деньги копить, от ребят отрывать. Не могу и не хочу.

А Генка в эти дни читал «Морского волка». На этой книжке он и попался. Не слышал, как в комнату кто-то вошел, а когда оторвался от книжки, увидел, что мать и сосед смотрят на него. Мать — с испугом и жалостью, сосед — с веселым торжеством, довольный тем, что шел по правильному следу.

— А как это называется — лазать в чужой сарай? — ласково спросил Лазарев. — Это называется…

— Не надо! — крикнула мать. — Он вернул бы эти книжки! Правда, Гена?

Генка смог только кивнуть головой. Говорить он не мог. Он плакал потому, что не успел прочитать всего Джека Лондона, потому, что действительно возвращал книжки на место, и еще потому, что человек, имевший такие благородные книги, никогда не читал их, а сам, большой и сильный, угощал гостей кислой картошкой, обидел Курочкина и по-кулацки испортил замечательно просторный двор.

Лазарев взял все три книжки, внимательно осмотрел их, сдул с обложек невидимые пылинки, вежливо простился и ушел. А на следующий день приехал на телеге Рыжов, сгрузил отлично оструганные толстые доски, привязал к новому забору ослепшего в шахте унылого грязно-серого коня и принялся разламывать перегородку в сарае. К вечеру он закончил новую перегородку и сделал это добросовестно, восстановив неприкосновенность личной собственности плановика Лазарева и удержав Генку от соблазна нарушать права владельца даже самым невинным образом.