За тех, кто в дрейфе! - Владимир Санин

Вернувшись через несколько минут на кухню, он увидел на столе тарелку с бутербродами, чашки с кофе и одобрительно кивнул.

– Молодец, крошка.

– Убедительно прошу вас отныне не называть меня этим дурацким словом!

– Почему это «отныне»? – весело удивился Филатов, осторожно откусывая от бутерброда. – Ты что, жизнь со мной собралась вместе прожить?

– А разве вы после всего не захотите больше со мной встретиться?

Филатов присвистнул.

– После чего это – «всего»? После того, как я на полу, как собака, дрых?

– Если б захотели, легли бы на диване.

– Спасибо за разрешение. Тебе сколько лет?

– Девятнадцать.

– А мне двадцать три. Можешь не «выкать».

– Ты всегда так поздно работаешь?

– А что?

– Заходил бы тогда за мной, у меня четыре раза в неделю тренировки в одиннадцать вечера кончаются.

Филатов развеселился.

– А на кой черт мне это надо?

Надя поджала губы.

– Конечно, можешь и не заходить. Найдется еще кто-нибудь, можешь быть уверен.

– Ну, допустим, зайду. А дальше что?

– Проводишь до общежития.

– Исключительно интересно!

– А в воскресенье можешь пригласить в кино.

– Потрясающая перспектива! – С каждой минутой Надя все больше забавляла Филатова.

– А что тебе еще надо?

– Мне надо, – таинственным шепотом сообщил Филатов, – немедленно, не сходя с места, тебя поцеловать!

– Рано. – Надя торопливо встала, сполоснула в мойке чашки. – Но если не будешь очень торопиться, шансы у тебя есть!

Так в жизнь Филатова вошла та самая «художественная гимнасточка». С их встречи прошло уже четыре года. Надя закончила институт и сама тренировала малышек в спортивной школе, трижды провожала Филатова в экспедиции и встречала его, а до загса дело никак не доходило. Филатов оказался бешеным ревнивцем, устраивал сцены, Надя бежала за помощью к Барминым, и следовало пылкое примирение, но ненадолго. Раз десять они уже расставались навсегда, и столько же раз Филатов, как побитая собака, возникал у дверей спортивной школы.

– Ну что мне с ним делать? – хныкала Надя.

– Бить, – советовал Бармин. – Бить смертным боем, а потом обливать ледяной водой. Три раза в день по десять минут после еды.

– Меня нужно брать лаской, – возражал Филатов. – Нежностью.

– Из-за него я отказалась от чемпионата города! Старшего тренера он обозвал «блудливым козлом» и пригрозил сдать в утиль, если он до меня дотронется.

– И сдам, – пообещал Филатов. – Чего он хватает за ноги?

– Но ведь я гимнастка. Это его работа. В другой раз Бармин насел на Филатова:

– Ну, чего ты тянешь? Не говори потом что я не предупреждал: останешься на бобах!

– Красивая она очень, – вздохнул Филатов. – Не для меня.

– Брось, ты тоже не лыком шит. Скажем прямо, рожа, глаза разбойничьи, но именно эта дикость и нравится женщинам. Ведь любишь?

– Вопрос! Только… зыркают на нее, гады. Не могу, руки чешутся.

– И хорошо, что зыркают! – заорал Бармин. – Гордись этим, осел! Пиши ей стихи! Могу даже подсказать первую строчку: «Я помню чудное мгновенье».

В результате такой интенсивной обработки наступил длительный сравнительно мирный период, однако у Нади неожиданно заболел отец и она уехала к нему сиделкой, и Филатов опять ушел в дрейф, не расписавшись. Но фотокарточку Нади на сей раз впервые поставил, не таясь, на тумбочку у своих нар, о чем Бармин не замедлил сообщить Нине, а та поделилась важной новостью с Надей, важной потому, что по традиции полярник вешает или ставит у постели фотокарточки только жены или невесты.

Несмотря на то, что перед дрейфом старые недруги Дугин и Филатов по требованию Семенова обменялись рукопожатием, их отношения теплее не стали. Работали они согласно, повода для ссоры не искали, но своего напарника Филатов по-прежнему не любил: словами простил, но душою простить не мог и не верил его дружелюбию ни на грош. Дугин же, очень ценивший мир и согласие с теми, кого почитал ровней или посильнее себя, подчеркнуто уступал в мелочах, входил в домик на цыпочках, когда Филатов спал, но в друзья не лез и разговоров по душам не заводил.

Время стирает острые углы, обтесывает человека, и с годами из суждений Филатова о людях исчезала легковесная размашистость, он становился терпимее и удерживался, как учил его когда-то Гаранин, от односторонних оценок: то накапливался жизненный опыт. Филатов взрослел. Если раньше, невзлюбив кого-либо, он видел его лишь в одном цвете, то теперь в том же Дугине он стал уважать редкостную даже для полярника отдачу в работе, чего не желал замечать раньше; еще признал за Груздевым право на скрытность и некоторое высокомерие, не потому что тот был умнее других (Бармина и Семенова, например, Филатов ставил выше), а потому, что держал себя Груздев с достоинством, голову ни перед кем не гнул, самой черной работы не чурался и вообще оказался хорошим парнем: по своей охоте предложил Филатову заниматься с ним физикой и без всяких скидок, но доброжелательно, разбирал его стихи. Теперь Филатову было стыдно, что поначалу он третировал безответного тихоню Рахманова, а ведь какой отменный метеоролог оказался. А вот Непомнящий, перворазрядник-боксер и балагур, которого с первого же знакомства Филатов сразу определил в кореши, с течением времени нравился ему значительно меньше: когда строили аэродром и Семенов каждому давал норму, этот здоровый малый быстро расчищал свой участок и старался тихо улизнуть.

Но лишь в одном случае Филатов дал волю чувствам и, не поддаваясь уговорам и даже личной просьбе Семенова, со всем пылом возненавидел аэролога Осокина.

С первого взгляда!

Когда они впервые встретились на береговой базе, Филатов остолбенел: да ведь это тот самый верзила – те же клочковатые рыжие волосы, вихляющая блатная походка и нагловато-веселые навыкате глаза. У Филатова будто заныл выбитый в той драке зуб и вскипела кровь: он! Виду не подал, а поделился подозрением с Барминым и попросил на медосмотре взглянуть, нет ли у Осокина под коленкой шрама. И хотя шрама не оказалось и вообще выяснилось, что в тот год Осокин зимовал на Четырехстолбовом, избавиться от своего подозрения Филатов не мог: встречал по пять раз на дню Осокина и видел забор у новостройки в глухом переулке и трех хохочущих подонков.

– Но ведь у него полное алиби, – убеждал Бармин.

– Мог прилететь в отпуск.

– А шрам?

– Зажило, как на собаке, – упрямился Филатов.

Скрыть на станции ничего нельзя, и вскоре заметили, что Филатов по поводу и без повода цепляется к аэрологу, вызывает его на ссору. Кто в аврал на разгрузку самолетов норовил последним выйти? Осокин. Кто из ракетницы медведя Мишку искалечил? Конечно, Осокин, никто другой на такое не способен. Из-за кого ящик с резиновыми оболочками для зондов в разводье утонул? Осокин при подвижках струсил, убежал от разводья. За Осокина вступился Непомнящий, уязвленный тем, что Веня его отдалил; за Непомнящим потянулся Ковалев, в коллективе назревала склока, и Семенов вызвал Филатова к себе. Тот угрюмо выслушал доводы начальника, пообещал сдерживаться и с месяц был верен своему слову, пока не произошел такой случай. Попасть в приятели к Филатову стремились многие, в любом домике он был желанный гость, и заполучить Веню с гитарой на вечерок в свою компанию считалось большой удачей. Однажды, вернувшись с вахты, он застал у себя Осокина. У него день рождения, официально чествовать будут в субботу за ужином, а сегодня он и его соседи по домику, Непомнящий и Рахманов, приглашают Веню на дружеский чай. Словом, Осокин явно давал понять, что он уже забыл Венины нападки в начале дрейфа.