Арабская петля (Джамахирия) - Макс Кранихфельд

Переждав смешки и хихиканье, вызванное тем, что ребята пытались представить лопоухого вихрастого Женьку Гладышева в роли такого серьезного и уважаемого человека, как командир роты, взводный продолжал:

— Ты успешно реализовал разведданные агентуры и перехватил связника. В найденной при связнике записке проставлено время нападения, оно должно произойти через три часа. Колонна наливняков уже в дороге и если ты не узнаешь точного места засады, то она в нее попадет и твой друг, Профессор, скорее всего погибнет. Вдумайся в то, что я говорю. Они просто убьют его, если ты, именно ты, не узнаешь от связника точного места засады. Уже нет времени сваливать грязную работу на КГБешников или ХАД. Все! Успеть можешь только ты! И вот твой выбор: жизнь бандитского связника, или жизнь твоего однокашника и друга. Что ты выберешь, Андрей?

Профессор, набычившись молчал.

— Так что ты выберешь?! — голос офицера приобрел вдруг опасную стальную остроту. — Ты станешь пытать связника, чтобы спасти жизнь своему другу?!

— Да…, - еле слышно даже во внезапно наступившей полной тишине выдыхает Профессор.

— А если связник — женщина? Как тогда?! Тоже сделаешь это?!

Профессор, низко опустив голову и по-детски обиженно шмыгая носом, отворачивается, стараясь не встретиться глазами с жестким холодным взглядом командира.

— Сделаешь! — уверенно подводит итог офицер-воспитатель. — Сделаешь! И еще не такое! В сто раз худшее сделаешь! И не только ради друга. За любого своего, любого чужого зубами в клочья порвешь. Как пес бешенный вцепишься. На войну попадете — поймете, хотя не дай Бог вам!

Командир их взвода — уже не молодой майор, по прозвищу Конго-Мюллер, в прошлом был военным советником в Мозамбике, где получил пулевое ранение, враз переведшее его в состав ограниченно годного по здоровью. После чего собственно он и оказался офицером-воспитателем в суворовском училище. Несмотря на постоянные расспросы, он ни словом не обмолвился о своих приключениях на Африканском континенте, про перелет туда под видом инженера-строителя, пожалуйста, про целый день, проведенный в Париже при пересадке с самолета на самолет хоть несколько часов подряд, а вот об Африке ничего, сколько бы ни просили. Видно много повидал мужик такого, о чем вспоминать не хотелось.

— Ну, суворовцы, кто из вас готов применить пытки при допросе пленного? Любого, неважно мужчина это, женщина или ребенок.

Сперва неуверенно поднимается одна рука, за ней вторая, третья потом уж не успеть сосчитать… Последним, все так же пряча глаза, вытягивает руку вверх Профессор.

— Молодцы, вы все правильно поняли, — мягко по-отечески говорит офицер. — Запомните лишь одно: думать, что можете и реально сделать, это две большие разницы, как говорят в Одессе. И слава Богу, что это так. Ну а теперь, хватит обсуждать всякие ужасы и марш за учебники!

Марш-бросок… Хриплое дыхание, рвущее напряженное опухшее горло, густая тягучая слюна, которую никакими силами не протолкнуть ни вперед, ни назад, мерно качающаяся, плывущая в багровом мареве впереди чужая спина. Вселенная сложилась, схлопнулась сузившись в материальную точку, в точку ставшую этой качающейся впереди спиной, больше ничего вокруг нет, все остальное нереальное наваждение, есть лишь вот эта постоянно убегающая вперед спина. Все остальное: жизнь на гражданке, учеба в нормальной школе, поступление в училище, папа и мама, дом, родной город — просто счастливый и мимолетный предрассветный бред, на самом деле всего этого не существует, это лишь сон, красивая и глупая мечта. А в реальности есть только бесконечные километры сухой пропыленной тропы прихотливо вьющейся по кромке хвойного леса, тянущие разбитые плечи, гнущие тело к земле, ремни снаряжения, немилосердно трущий позвоночник между лопатками автомат и малая пехотная лопатка, окончательно сползшая на задницу и так и норовящая врезать на бегу деревянным черенком прямо по яйцам. И так было всегда, и так всегда будет: только дробный топот тяжелых юфтевых сапог, злобный шипящий мат замкомвзвода подгоняющий где-то сзади отстающего «мешка», да нудный речитатив, он же регулятор выдохов-вдохов, откуда-то сбоку: «Хорошо живет на свете Винни-Пух…, хорошо живет на свете Винни-Пух…, хорошо живет на свете Винни-Пух…». И так постоянно, до бесконечности, как заезженная пластинка, уже минут двадцать. Очень хочется развернуться и заехать прикладом в челюсть поклоннику стихотворного творчества плюшевого медведя, но сил на такое сложное действие давно уже нет, не говоря уж о том, что кажется совершенно невозможным выбиться хотя бы на мгновение из задаваемого бухающими сапогами ритма. «Хорошо живет на свете Винни-Пух…». Действительно, наверное, неплохо живется этой медвежьей харе, нажрался медку до отвала и никаких тебе марш-бросков, атак укрепленных рубежей и переползаний по-пластунски «до во-он того дуба». Сюда бы эту плюшевую задницу, с удовольствием посмотрел бы как он тут свои пыхтелки посочинял бы.

Кто-то тяжело бьется в левое плечо, так, удачно по-хоккейному бортуя, что не ожидавший подобного Стасер чуть не валится с ног. Зато эта неожиданность мгновенно выводит его из-под действия общего гипнотизирующего ритма и позволяет оглянуться вокруг, оценивая обстановку. Оказывается он бежит где-то в середине все еще держащего какое-то подобие строя взвода. Впереди виднеется облако пыли с мелькающими в нем грязно-зелеными фигурками, это стартовавший на пять минут раньше первый взвод. Пять минут на марш-броске это километровый разрыв, более чем достаточная дистанция между взводами, где-то километром сзади, хрипло матерясь, пыхтит, харкает кровью и слизью третий взвод, а за ним и четвертый. Стасер вспоминает, что сегодня четверг, а значит утренний марш-бросок десятикилометровый с контрольным временем пятьдесят восемь минут на «отлично». «Беременной каракатице по тонкому льду и то меньше времени надо!», по выражению их ротного. Вот, кстати, и он сам, легок на помине. Подтянутый крепкий подполковник в фирменном спортивном костюме ехал вдоль линии растянувшихся в беге взводов на велосипеде.

— А ну подтянись, орлики! Хватит таблом мух ловить, пора прибавить, скоро финиш! Давай, давай!

— Иди ты на х…, орлик! — вполне различимо хрипит кто-то из глубины строя.

Против ожидания, ротный не обижается, скорее даже наоборот, лицо его расплывается в довольной улыбке:

— Ага, отвечаете! Значит, живы еще и не устали! Давай наддали, парни, еще одно усилие!

Сосед слева вновь ощутимо наваливается на Стасера.

— Да ты чего, военный, охренел совсем, — булькает саднящим натруженным горлом Стасер, разворачиваясь к теряющему равновесие товарищу.

Слева бежит Профессор и судя по внешнему виду дела его совсем плохи. Мертвенно бледное лицо, покрытое крупными каплями пота, и совершенно дикий чумной взгляд загнанной лошади, заплетающиеся ноги мотыляют лишь по инерции движущееся тело из стороны в сторону, руки безвольно опущены вниз в правой зажата лопатка. Все сразу становится понятным. Считающий себя слишком умным и склонный к различным рационализациям Профессор, решил, что носить лопатку на поясе, где она все время бьет по ногам, а то и промеж них, глупо и вполне нормально будет тащить ее в руке. Но хоть вес «любимого» инструмента пехоты и невелик его вполне хватило, на дистанции в десяток километров масса любого предмета, из тех, что ты прешь на себе имеет тенденцию по мере прохождения времени вырастать десятикратно. Так что уже на полдороги Профессор окончательно отмотал себе обе руки, и они повисли безвольными плетьми. О том, чтобы бросить ненавистную лопатку, конечно, не могло быть и речи. Мало того, что, заметив утерю предмета экипировки, ротный мог заставить весь взвод перебегать дистанцию, так еще выброшенную лопату запросто можно было потерять навсегда, вдоль тропы тянулись полевые лагеря танкистов, «партизан» и вэвэшников, так что желающих тиснуть бесхозный инструмент было хоть отбавляй. А утеря закрепленного имущества вела уже к серьезным неприятностям со старшиной, к тому моменту даже самые оптимистичные из кадетов накрепко усвоили нехитрую истину: «В армии нет слова украли, есть только слово проебал!», так что лопатку приходилось нести до конца, что называется без вариантов. Однако сил в оттянутых дурацким инструментом руках для этого подвига оставалось все меньше.

— Товарищ подполковник, — чуть не со слезами в голосе взмолился Профессор, все пытаясь оттолкнуть в сторону непонятливого Стасера. — Заберите у меня ее, я больше не могу!

Стасер инстинктивно ухватился за черенок протянутой к нему лопатки, думая передать ее ротному. Что тот захочет помочь выдохшемуся кадету, у него и на секунду не возникло сомнений.

— Вот, Петровский, скажи товарищу спасибо, и помни, что значит взаимовыручка! — не совсем верно понял безотчетный порыв Стасера ротный и нажав на педали начал нагонять пыливший впереди первый взвод.