Омут памяти - Александр Яковлев

У меня учеба шла хорошо, особенно по топографии и стрельбе. На фронте пригодилось.

Хочу на минутку уйти из тех времен, чтобы рассказать о том, как я снова побывал в Глазове уже на исходе XX столетия. Давно собирался, но все дела да случаи. Наконец выбрал время. Был в некотором смятении. Во-первых, прошло почти 60 лет с тех пор, как я учился там. Во-вторых, ежился от мысли, а как-то встретят меня. Власть в тех местах коммунистическая, а я как бы ее разрушитель.

Но все мои опасения рухнули, как подмытый берег реки. Городские власти собрали фронтовиков, в том числе и оставшихся в живых курсантов училища. Устроили обед. Шутили, вспоминали, произносили тосты. Это была встреча, отразившая великое фронтовое братство и все, что прожито и пережито вместе. Политика убежала куда-то далеко-далеко и спряталась в вонючей мусорной яме. Никому и в голову не пришло заговорить о ней. А портреты бывших «вождей» и лозунги о «вечно живом учении» показались невообразимо мелкими прыщиками в вихре ликующих человеческих чувств единения и братства.

А теперь снова к юности. Кто в шестнадцать — семнадцать — восемнадцать лет не пишет стихи? Стихи о первой любви, о первых восторгах и открытиях, о первых разочарованиях и обидах. Я и сам написал их порядочно, но мало что сохранилось. Однажды демонстративно сжег тетрадку со стихами, о чем, конечно, сегодня жалею. Тогда мне надо было доказать своей будущей жене, что у меня в жизни другой любви нет и не будет: «Я злой на себя — угрюмый и едкий.//Ты — радость веселья с улыбкой огня.//Не зная того, ты была сердцеедкой//И вместе богиней была для меня».

Вспоминаю и некоторые другие свои стихи. Они наивны. Сегодня это понимаю. Но что поделаешь? В поэты не собирался, но всегда, в часы грусти или восторга, что-то писал для себя. Не буду утомлять читателей своими стихами. Это юность. Она действительно велика и прелестна, печальна и радостна.

Учеба закончилась. 2 февраля 1942 года нас построили и объявили о присвоении званий. Мне дали лейтенанта, поскольку хорошо учился. Большинству — младших лейтенантов и даже старших сержантов. Направили меня на станцию Вурмары, в Чувашию, где ждал меня взвод, состоящий в основном из пожилых людей, плохо знающих русский язык, никогда не служивших в армии. Я должен был их за две недели обучить стрельбе и каким-то военным премудростям. Но стрелять было нечем. Оставались только разные глупости: взвод в наступлении, взвод в обороне, ползать по-пластунски. Кстати, замечу, что и в училище большая часть времени была потрачена впустую. На фронте потребовались только стрельба да еще ходьба по азимуту. Например, наш старшина каждый день учил нас разбирать и собирать замок станкового пулемета «Максим» с закрытыми глазами. Ничего подобного на фронте не потребовалось. Некогда было «разбирать и собирать».

За две-три недели я должен обучить солдатскому ремеслу людей, с трудом читающих и пишущих. Я не понимал, как можно за столь короткий срок научить неграмотных людей воевать, о чем и сам-то не имел ни малейшего представления. Но что поделаешь, вскоре со своим взводом я поехал на фронт, совершенно не представляя, что там буду делать, как буду воевать. Уже тогда, в свои восемнадцать лет, я понял, что везу на фронт пушечное мясо. Да и все мои товарищи, молодые офицеры, говорили то же самое. Подлинная трагедия той войны…

Ехали мы медленно, навстречу шли поезда с ранеными, нас обгоняли составы со снарядами, пушками. Но все-таки двигались. И вдруг остановились на станции Муром. Ждем. Спим. На третью ночь нас разбудили, велено было построиться на перроне. Офицеров стали вызывать поодиночке в вокзальное помещение. Там сидели трое — полковник, потом человек в морской форме, я звание не разглядел, и человек в гражданском. Обычные вопросы: кто, откуда, как и что?

Через два-три часа снова выстраивают и оглашают фамилии двадцати — двадцати пяти человек. Среди них оказался и я. Снова приглашают в станционное помещение и объявляют, что мы направляемся в распоряжение командования Балтийского флота. Мы ничего не поняли, ведь Ленинград был в окружении. Балтийский флот как бы не существовал. Но раз так, значит, так. Нам выдали проездные документы, талоны на еду, и мы поехали в другом направлении — к Волхову.

Первая встреча с войной была ужасной. Мы увидели замороженных немецких солдат и офицеров, расставленных вдоль дороги в различных позах, в том числе и в достаточно неприличных. Они погибли под Тихвином. Поезд замедлил ход, над эшелоном взорвался хохот. Я тоже смеялся, а потом стало не по себе. Ведь люди же! Мертвые люди.

В Волхове постоянно бомбили мост и станцию. Мы тоже попали под бомбежку, но все обошлось. Из писем знал, что в Волхове лежит в госпитале мой отец. Побежал искать. Нашел. Там поискали фамилию и сказали, что отец на днях отправлен в Свердловск. Я был расстроен, но и рад. Все-таки папа уехал подальше от фронта.

Наконец остановились на маленькой станции. Дальше пути были разобраны. Мы потопали по лесной дороге, по заснеженному деревянному настилу. По пути время от времени от нас откалывались группы солдат и офицеров, направленных в другие части. Шли долго, наверное, часов шесть — восемь.

Приближался гул фронта. Фронтовики это знают, фронт как бы гудит, и чем ближе к линии фронта, тем ярче свет ракет и незатухающее зарево стрельбы. В конце концов прибыли к месту назначения. Нам сказали, что находимся в расположении Шестой отдельной бригады морской пехоты. Построили. К нам вышел капитан первого ранга. Представился. Это был Петр Ксенз, комиссар бригады, небольшого роста, плотного сложения, как бы квадратный. Посмотрел на нас, и первой его командой было: «Сопли утереть!» Все механически махнули у себя под носами рукавами шинелей. Было холодно и промозгло. Такой же холод, как в Удмуртии или Чувашии, но сырой.

Я попал в роту автоматчиков, командиром третьего взвода. Рота занималась ближней разведкой в тылу противника. Началась моя военная пора. Не знаю, что и писать о ней. Стреляли, ходили в атаки. Ползали по болотам. Пытались, иногда это удавалось, пробираться к немцам. У них оборона была тоже прозрачная. Все-таки болота.

Война как война. Эпизодов разных много, но все они похожи друг на друга. Привыкаешь к смерти, но не веришь, что и за тобой она ходит неотступно. Потом Бродский напишет: «Смерть — это то, что бывает с другими». Стервенеешь, дуреешь и дичаешь.

Да тут еще началось таяние снегов. Предыдущей осенью и в начале зимы в этих местах были жесточайшие бои. Стали вытаивать молодые ребята, вроде бы ничем и не тронутые, вот-вот встанут с земли, улыбнутся и заговорят. Они были мертвы, но не знали об этом. «Мертвым не больно», как скажет Василь Быков. Мы похоронили их. Без документов. Перед боем, как известно, надо было сдавать документы, а жетонов с номерами тогда еще не было. Не знаю, как они считались потом: то ли погибшими, то ли пропавшими без вести, то ли пленными.