Год рождения 1960 - Фёдор Стариков

малые когда еще были, все после деревни спрашивали — «Мам, а почему бабушка Ульяна никогда не улыбается?»

— А вот теперь посуди сам. Тятя ушел на фронт в сорок первом, маме было тридцать восемь, вернулся в сорок девятом, считай почти восемь годов, да из них четыре военных, мама одна пласталась с нами четырьмя. Ладно, Саша с Надей постарше, а мне, как война началась, было семь, Коле вовсе четыре. Всех накормить, обуть, одеть, печь истопить, корову подоить, а потом в колхоз … А жили все бедно, очень много из колхоза забирали, совсем крохи на трудодни оставалось. Вот она и срывалась на нас. Помню тоже, достанется мне, я залезу на поветь, забьюсь в угол и все про себя — Вот Тятя придет, все- все про тебя расскажу, как ты нас понужала…

— А ты помнишь, как из Пегушиной к нам идти, справа от моста овощехранилище старое было. Туда все свозили, и зерно, и картошку, да все, чтобы потом в город свезти. Оборонный налог, говорили. А мы тогда по зиме в школу в Пегушину бегали, во вторую смену, в нашей-то вакуированные жили. И вот я бегу из школы, уже в потемках, холодно, есть беда охота, думаю, мама должна что-то с работы принести, дома — то все подчистую подмели. И глянь у оградки овощехранилица куча какая-то темная. Картошка мороженая! Видать в город то забраковали и тут вывалили. Складские то могли, они сытно жили. А у меня некуда покласть. Я бегом бегом домой, схватила в сарае сумку холщовую и назад. Откуда силы то? Я ведь худая была совсем, в школе «вицей» обзывали. Бегу, а сердце бьется шибко-шибко, того и гляди выпрыгнет! Все переживаю — а вдруг кто вперед меня все заберет. Нет, всё слава Богу на месте. Принесла домой, Колька, дядя Коля ваш, в окошке торчит, а боле никого нет. В общем, сварила я эту картоху, растолкла, молоком еще чуток развела, корова то, хоть худа была, но молока сколько-то давала. Ну мы с Колей от пуза и наелись. Потом Надя с Сашей с работы пришли, их тоже уже в колхоз привлекали, и их накормили.

— А мама поздно пришла. И пустая. Ничо им в этот день не дали из съестного. Зашла, а мы сытые сидим. Надя с Сашей все рассказали — Это Маня, мол, нас сегодня накормила…»

А она молчком, да в тятину столярку. Я сначала в щелку в дверную подглядывала, а потом осмелела и зашла. А мама сидит на скамье и запоном глаза закрывает. И я понимаю, что плачет мама… Никогда ее не видела плачущей ни до тех пор, ни опосля… Ну как она старенькая стала, так то не считается… У старых, как у малых слезы прямиком текут, внутри не держатся…

А она глаза подняла, усталые-усталые они у нее, прижала меня и по голове гладит: «Спасибо тебе, девка. Шла домой и все думала, как в глаза ваши голодные смотреть буду…»

— И, знаешь, вся злоба, что на повети копила, вся ушла. Только жалость осталась. Вот я уж замужем была, как-то раз подумала — девять лет без мужа, голод, холод, четверо детей и работа, работа, работа… Как же не разучишься улыбаться? А бивать нас с той поры боле не бивала. Отругать отругает, не без того, а бивать — не бивала.

— Мам, а бабушка Настя? Она же улыбается! И шутит даже, да еще как!

— Бабушка Настя — божий человек! Она в Бога верит. А у мамы семья вроде и не партейная была, а как-то все мимо церкви… Не научили ее с Богом разговаривать.

— Мам, а о чем ты мечтала в детстве?

— Да, какие у нас были мечты… Поесть досыта, да Тятя бы побыстрей домой возвернулся. Вот и все мечты…

Глава 7. Дядя Саша

Родственников у Фёдора было много. Слава Богу, только у матери его было еще две сестры и три брата, и у отца оставались еще три сестры и два брата, помимо двух, погибших на фронте. Только в родном городе у Фёдора жило девять двоюродных братьев и сестер. Когда порой все родственники собирались вместе на праздники, дома было не протолкнуться. Но одного из дядьев по маме, дядю Сашу, Фёдор в живых не застал. Дядя Саша умер за два года до его рождения. Фёдор знал о нем только по фотографии с похорон. Фотография была старая, размытая. У гроба стояли осунувшийся Тятя с бабушкой, было видно поллица мамы, а остальных рядом с ними Фёдор не знал. Как и отчего умер дядя Саша, Фёдор тоже до определенного времени не знал лет. Детей его, двух своих двоюродных братьев и сестру он спрашивать не решался, и вот только лет в 16 он спросил об этом мать. Она, видимо, была не в настроении.

— Пил он, — сказала коротко — вот с питья и повесился.

Много позже, когда он, навещая уже основательно больную мать, вечером за сидением у телевизора, пытаясь отвлечь ее от навязчивых мыслей и разговоров про болезни и про то, что «уже пора», расспрашивал ее о прошлой жизни, она как-то разговорилась и про дядю Сашу.

— Я ведь, сынок, как из деревни в город пришла, поначалу-то у Саши с Марусей жила. Потом он ведь меня с твоим отцом и свел. Говорит — иди, Мария за Ивана. За ним будешь как за каменной стеной. И ведь прав был Саша то, спасибо ему.

— Он сам то бойкий был. Да что там бойкий, отчаянный. И в драки первый лез, хоть сколь против него, и на работу первый был. А как исполнилось восемнадцать в 45-м в январе, так сразу в военкомат. На лыжах до города отмахал в армию проситься. Вот мама то как шибко ругалась. Только не взяли его. Почему не знаю. Отправили на завод работать.

— И пить то он до поры не пил, а начал только, когда все, кто живой остался, с войны повертались. Знать все у него в душе свербело, что вот они, почитай его ровесники, воевали, а он нет. И что с того, что ты такой отчаянный и смелый, а коли на войне не был, он считал, что вроде он ущербный какой.

— Как поженился, дети пошли, вроде от пьянки отступился, а нет, все равно, как запьет, так на неделю.

Мама тяжело вздохнула:

— Жалко Сашу! Хороший он был мужик. Вот ведь и на