Дьявольское биополе - Сергей Родионов

– К чему вам, лекарю, эта философия и опыты с умирающими?

– Я облегчаю страдания биополем, а биополе – это часть духа.

– Мирон Яковлевич, бриллиант вы того… биополем или как?

– Не ожидал от вас…

– А разве в газете не прочли, что пропал бриллиант?

– Там факт упоминался. Вы же подозреваете меня конкретно.

Наша идиллия кончилась. Его щеки отвердели, эластичные пальцы побелели морозно, далекая тревога в глазах подступила ближе, а свободная блуза как-то раздалась, словно он под ней ощетинился.

– Гражданин Смиритский, вы не отрицаете, что посетили квартиру Кутерниковой?

– Нет, не отрицаю.

– Расскажите, как это было?

– Попросил разрешения, посидел у постели больного и ушел.

– Что вы делали у постели больного?

– Наблюдал, записывал.

– Чем записывали?

– Шариковой ручкой. Какое это имеет значение?

– К больному или к его вещам вы прикасались?

– Нет.

– Тогда зачем же вам понадобилось мыть руки?

– Врачи тоже моют.

– А почему вы их не мыли, когда пришли, коли уж по-врачебному?

Смиритский выкатил черные глаза, отчего стал неузнаваемым.

– Я требую очную ставку.

11

Кутерникову – гражданку К. – удалось вызвать по телефону.

Если допрос я считаю искусством, то к очной ставке подхожу как к обременительному действу по извлечению фактов. Не люблю я очные ставки. Может быть, потому, что в кабинете уже трос, и вступают законы групповой социальной психологии, требующие иного характера, чем мой. И еще потому, что они чреваты эксцессами, заложенными в очных ставках генетически, ибо сталкиваются два человека с противоположными интересами: эти интересы не только противоположны, но и влекут за собой правовые последствия. Сколько у меня их бывало, эксцессов-то…

Как и положено на очной ставке, я посадил Смиритского и Кутерникову друг против друга – одного пред очами другого. Затем, как и положено, спросил, знакомы ли они, нормальные ли между ними отношения, нет ли каких-либо счетов, и предупредил об ответственности за дачу ложных показаний.

– Нина Владимировна, пожалуйста, расскажите еще раз о посещении вашей квартиры сидящим перед вами гражданином.

Она начала говорить. Как правило, потерпевший обличает подозреваемого, и поэтому речь его уверенна, зачастую со скандальным напором. Голос же Кутерниковой трепыхался, как бабочка на оконном стекле. Иногда так бывает, ибо потерпевший с глазу на глаз с преступником стесняется, а вору или же хулигану не до психологических деликатностей. Кроме того, Смиритский выкатил глаза и прожигал Кутерникову наподобие лазера.

– Нина Владимировна, подробнее про ванную? – сказал я успокаивающим голосом.

– Он попросил разрешения вымыть руки. Прошел в ванную… Я туда не заходила. Ну, сколько надо времени для мытья рук? Вышел, попрощался и ушел.

– Когда вы обнаружили пропажу перстня? – спросил я.

– Дня через два.

– Кого подозреваете?

– Вот его… Больше никто из посторонних в ванную не заходил.

Я перевел взгляд на Смиритского. Он убрал выкаченные глаза, как втянул их в глазницы. Но лицо неожиданно стало покойным и даже безразличным, словно своим прожигающим взглядом он высмотрел что-то такое, что я своим, через очки, не видел.

– Мирон Яковлевич, есть вопросы к свидетелю?

– Есть заявление, – внушительно, как дипломат, изрек он.

– Слушаю вас.

– Один банкир, выходя из ресторана, потерял перстень со всемирно известным темно-синим бриллиантом Гоппс в сорок четыре карата. Вскоре полиция нашла, но без камня. Банкир был в шоке.

– К чему рассказали?

– К тому, как один театральный служитель, гуляя по городу, почувствовал в сапоге что-то твердое и болезненное. Он едва дотащился до дому, где увидел, что этот твердый предмет вдавился в подошву и его придется вырезать. Когда ковырнул ножом, то обнаружил камешек, который был не чем иным, как бриллиантом Гоппс.

– Ну и что?

Смиритский глядел на Кутерникову так, будто показывал на нес взглядом. Я подчинился и повернул голову. Меня и на допросе удивило лицо потерпевшей, чрезвычайно узкое, но с массивными щеками, отчего они казались подвешенными к скулам. Теперь лицо удивило другим: щеки запунцовели, а лоб, скулы и нос побелели. И главное, Кутерникова смотрела в пол, будто искала этот самый темно-синий бриллиант.

– Мирон Яковлевич, вы хотите сказать, что наступили на перстень и унесли его на подошве?

– Нет.

– Тогда что же?

– Гражданка Кутерникова дала вам ложные показания.

– То есть?

– Перстень лежит в ванной комнате, на полочке, за флаконом шампуня «Каштан».

– Без бриллианта! – вспыхнула Кутерникова.

Мне показалось, что на очной ставке я вроде постороннего, ибо между ними шел свой тайный разговор.

В моих бумагах и дневниках столько скопилось заметок, что они свободно ложились в темы и были, в сущности, все об одном и том же – о человеке и преступности. Среди этих тем чуть ли не главным стали мысли о преступнике и потерпевшем. Когда-нибудь я напишу работу, в которой докажу почти абсурдную мысль, что следователь к преступнику относится лучше, чем к потерпевшему; я докажу, что состояние одного предпочтительнее… А сейчас я могу понять Смиритского, который защищается, ибо его подозревают в краже бриллиантов. Но потерпевшая-то? Ради чего же я строю психологические козни этому Смиритскому, ради чего затеял очную ставку?

– Гражданин Смиритский, – обратился я уже к нему, вроде бы как к более правдивому, – расскажите все, что знаете.

– Омывал руки. На дне ванны загадочно блеснуло. У меня зрение отменное. Вижу, что колечко. Наверное, хозяйка обронила. Поднял и положил на полочку. Разумеется, увидел, что это не колечко, а перстень. И перстень без камушка.

– Кутерникова, подтверждаете?

– Подтверждаю, что пустой перстень нашла на полочке…

– Почему об этом умолчали на допросе?

– Я нашла его после допроса.

– Почему он лежал на дне ванны?

– Не мог он там лежать.

– А где он должен лежать?

– В коробочке на трюмо. Если начинала стирать и перстень оказывался на пальце, то я снимала и клала на полочку в ванной.

– Где его и нашли?

– Где и нашла.

– А могли начать стирку с перстнем на руке?

– Ну и что? Бриллиант-то куда денется?

Ход мыслей Смиритского я давно понял, поэтому следующий вопрос задал, чтобы лишить его возможности запутать потерпевшую.

– Нина Владимировна, а если камешек вырвало из перстня и унесло в трубу?

– Нет. Мужем поставлена сетка, чтобы труба не засорялась.

– Тогда где же бриллиант?

– Вот он взял, больше некому.

– Гражданка Кутерникова, вы утверждаете, что бриллиант украден гражданином Смиритским. Гражданин Смиритский, подтверждаете эти показания?

Мирон Яковлевич скрестил руки на животе и выглядел монументом, поглядывающим на нас с некой высоты, на которую он попал невесть как, ибо все мы трое сидели на одинаковых стульях; поглядывал на нас глазами взрослого человека, наблюдавшего за возней детишек, игравших, скажем, в очную ставку. Я сказал, что давно понял ход мыслей Смиритского… Да нет, следующий ход оказался непредугаданным, как и его теория об отлетающем духе.

– Сергей Георгиевич, разрешите задать вопрос даме? – с достоинством спросил он.

– Разумеется.

– Вы чем стираете?

– Руками, чем, – огрызнулась она.

– Я имею в виду моющие средства.

– Мылом, стиральным порошком.

– Но я видел в ванной пачки с кальцинированной содой…

– Иногда добавляю при стирке. И ванну мою содой. К чему эти вопросы?

– Действительно, к чему? – поддержал я Кутерникову.

– Сергей Георгиевич, разве вы не знаете, что алмазы растворяются в соде?

– Впервые слышу.

– Поинтересуйтесь у химиков.

– Да неужели камень растаял, как сахар? – сердито удивилась потерпевшая.

– Возможно, не весь, но вполне достаточно, чтобы проскочить сквозь сетку, поставленную вашим супругом, – благосклонно объяснил Смиритский.

Я понял, что очная ставка закончилась. В глазах Мирона Яковлевича, где-то в далеких зрачках, ей-богу, блеснуло торжество кошачьим зеленоватым сполохом. Но откуда оно, коли должна быть обида от напраслины? Торжество от одержанной победы. И по этому зрачковому блеску, и еще по чему-то, совершенно необъяснимому, я еще крепче убедился что бриллиант взял Смиритский. В конце концов, как мир нельзя мерить лишь килограммами, метрами и литрами, так и вину человека нельзя определять только одними доказательствами. Но это не для суда, это для себя.

– Кстати, в квартире были и другие люди, – заметил Смиритский, подписывая протокол очной ставки.

12

Ученые-юристы утверждают, что закон всегда нравствен. Посадил бы я такого ученого на свое место и велел бы вызвать повесткой мужа Кутерниковой и спросить его, не он ли украл бриллиант у собственной жены? И сына спросить, не он ли выковырнул драгоценный камешек из перстня родной матери? А ведь мне пришлось допрашивать приятеля мужа и двух приятелей сына, подругу Кутерниковой и одну из соседок, трех сослуживцев отца потерпевшей, а также некоего дядю Володю, приходившего чинить холодильник. Допрашивал, уверенный, что все эти люди непричастны; допрашивал, плутая взглядом по углам кабинета. Тогда зачем же их тревожил, отрывая от дел и унижая вопросами? Только для проверяющего, ибо любой прокурор укажет на неполноту следствия и велит его восполнить.