У нас всегда будет Париж - Рэй Брэдбери

С перепугу животное закружилось на месте и стремглав умчалось прочь.

Закрыв глаза и тяжело дыша, старый священник побагровел и врос в землю.

Молодой отец Келли вглядывался в сумерки.

Задыхаясь, он в конце концов пробормотал:

— Святой отец, что же вы наделали?

— Проклятье! — бросил отец Гилман. — Это порочное, ненавистное, богомерзкое чудовище!

— Богомерзкое? — удивился отец Келли. — Разве вы не слышали, что ему говорили?

— Вот именно, слышал, — ответил отец Гилман. — Этот пес позволяет себе отпускать грехи, исповедовать страждущих и внимать их мольбам!

— Но, святой отец, — воскликнул отец Келли, — ведь именно это делаем и мы с вами.

— Это наше священное право, — чуть не задохнулся отец Гилман. — Только наше!

— Вы так считаете, святой отец? А чем другие хуже нас? К примеру, если семейный человек посреди ночи изливает душу перед супругом или супругой, разве это не похоже на исповедь? Разве не так молодые пары учатся прощать и жить дальше? Ведь это в некотором смысле сродни нашему служению, не правда ли?

— Ну знаешь! — взревел отец Гилман. — Ночные излияния, собаки, порочные чудовища!

— Святой отец, может статься, этот пес больше сюда не придет.

— Тем лучше! Я не допущу такой мерзости в больнице, которую призван окормлять!

— Господи, сэр, вы разве не заметили? Этот пес из породы спасателей. Не зря же их нарекли таким именем. Думаю, после окончания часовой исповеди, выслушав кающихся и отпустив им грехи, вы бы и сами не возражали, назови я вас спасателем, правда?

— Спасателем?

— Именно так. Задумайтесь, святой отец, — произнес молодой священник. — Ну ладно. Давайте посмотрим, не натворило ли бед это «чудовище», как вы изволили выразиться.

Отец Келли вернулся в больницу. Через несколько мгновений за ним последовал и старый отец Гилман. Они прошли по коридору и заглянули в палаты к пациентам, прикованным болезнью к постели. Повсюду царила какая-то особая тишина.

В одной из палат витало необычное умиротворение.

Из другой доносился шепот. Отцу Гилману послышалось имя Пресвятой Девы Марии, хотя полной уверенности не было.

В тот памятный вечер они переходили в больничной тиши от палаты к палате, и у старого священника было такое чувство, будто он сбрасывает с себя старую кожу — чешую заблуждений, коросту высокомерия и, в довершение всего, шелуху равнодушия; в конце концов, вернувшись к себе в кабинет, он ощутил избавление от незримого бремени.

Отец Келли пожелал ему спокойной ночи и вышел.

Усевшись в кресло, отец Гилман облокотился на письменный стол и спрятал лицо в ладони.

Некоторое время он сидел в полной тишине, а потом услышал какое-то шевеление. Его взгляд устремился к дверям.

На пороге спокойно ожидал пес, вернувшийся по собственной воле. Дышал он неслышно, не скулил, не лаял, не зевал. Бесшумно шагнув вперед, он сел подле стола, напротив священника.

Отец Гилман посмотрел ему в глаза, и пес ответил тем же.

Наконец старый священник сказал:

— Отпусти мне грехи — не знаю, как к тебе обращаться. Ничего не приходит на ум. Но все равно хочу исповедаться, ибо я грешен.

Святой отец заговорил о надменности, гордыне и других пороках, которые узрел в себе минувшим вечером.

А пес сидел и слушал.

Туда и обратно

От Сотворения мира не случалось, чтобы день встретил сам себя такой щедрой благодатью и свежестью духа. Не случалось и более зеленого утра, чем это, которое в каждом уголке дышало весной. Птицы носились по воздуху как угорелые, а кроты вместе с прочей живностью, таившейся в земле или под камнями, рискнули выбраться наружу, позабыв, что за это недолго поплатиться жизнью. Из тысяч распахнутых окон город выдыхал зимнюю пыль, которую тут же смывало небо, вобравшее в себя приливные волны Индийского и Тихого океанов, да Карибского моря в придачу. Громко хлопая, открывались настежь двери. На задних дворах развешанные для просушки свежевыстиранные шторы перекатывались волна за волной через натянутые веревки, как прибой, накатывающий на берега.

В конце концов этот первозданно-сладостный день выманил на крыльцо две растерянные фигурки, словно появившиеся из швейцарских часов. Когда солнце прогрело старые кости, мистер и миссис Александер, два года просидевшие в четырех стенах, в духоте и запустении, ощутили забытое чувство: у них возле лопаток затрепетали крылья.

— Какой воздух! Дыши!

Миссис Александер втянула глоток воздуха и, резко развернувшись, обрушила свой гнев на дом:

— Два года! Сто шестьдесят пять пузырьков микстуры от кашля! Десять фунтов серы! Двенадцать упаковок снотворного! На компрессы — пять метров фланели! А сколько горчичного масла! Чтоб тебе провалиться!

Дом получил тумака. Повернувшись к весеннему дню, она раскрыла объятья. От солнечного света у нее брызнули слезы.

Каждый из них еще чего-то ждал, не в силах отрешиться от двух лет хворей и ухода за своей второй половиной: когда минуло шестьсот дней и ночей, их уже перестала угнетать — хотя по-прежнему печалила — неизбежная перспектива провести очередной вечер вдвоем, без людей.

— Пожалуй, мы здесь чужие.

Муж кивнул в сторону тенистой улочки.

Тут им вспомнилось, как они перестали отвечать на звонки в дверь и поднимать шторы, боясь, как бы внезапная встреча или вспышка яркого солнца не превратила их в пригоршню праха.

Но теперь, в этот искрящийся брызгами фонтана день, к ним словно по волшебству вернулось здоровье; почтенные мистер и миссис Александер спустились с крыльца и направились в центр, как выходцы из подземного царства.

На подходе к главной улице мистер Александер изрек:

— Да мы еще хоть куда, рано ставить на себе крест. Мне всего-то семьдесят два, а тебе еле-еле семьдесят. Прошвырнусь-ка я по магазинам, Элма. Встретимся здесь через два часа!

Обрадовавшись возможности хоть какое-то время не видеть друг друга, они так и разлетелись в разные стороны.

Не пройдя и полквартала, мистер Александер заметил в витрине манекен — и остановился как вкопанный. Надо же, ну надо же! Солнце согрело кукольные розовые щечки, малиновые губки, лакированные голубые глаза, желтые нити волос. Мистер Александер с минуту простоял без движения, и вдруг позади манекена возникла настоящая девушка, расставлявшая товар на витрине. Подняв глаза, она увидела мистера Александера, который расплывался в улыбке, как слабоумный. Она улыбнулась в ответ.

«Какой день! — думал он. — Дыру смог бы в деревянной двери пробить кулаком. Кошку бы смог перебросить через здание суда! Эй, не отсвечивай тут, старик! Фу ты! Это отражение? Ну и ладно. О господи! Я оживаю!»

Мистер Александер зашел в магазин.

— Хочу кое-что у вас купить! — объявил он с порога.

— Что именно? — спросила миловидная продавщица.

С глупым видом он осмотрелся.

— Ну хоть шарфик, что ли. Точно, шарфик.

Он заморгал при виде вороха шарфов, который девушка выложила на прилавок с такой улыбкой, что сердце у него зашлось от восторга и накренилось, как гироскоп, нарушив равновесие мира.

— Выберите на свой вкус. Какой вы бы сами стали носить.

Она выбрала шарфик под цвет своих глаз.

— Для вашей супруги?

Он протянул ей пять долларов.

— Прикиньте на себя.

Девушка не возражала. Он попытался представить, как из шарфика будет торчать голова Элмы, — не вышло.

— Оставьте себе, — сказал он, — это вам подарок.

Душа его пела, когда он выходил навстречу солнечному свету.

— Сэр, — звала продавщица, но он уже ушел.

Больше всего миссис Александер истосковалась по новым туфелькам; как только они с мужем разошлись в разные стороны, она шмыгнула в первый попавшийся обувной. Однако не сразу, а лишь после того, как опустила один цент в щель парфюмерного автомата, который выстрелил в ее цыплячью грудку огромным облаком летучей жидкости с запахом вербены. Окутанная этим ароматом, будто утренней дымкой, она устремилась в магазин, где учтивый молодой человек с томным взором карих глаз, аккуратными черными бровями и блестящими, как лак, волосами обхватывал ей лодыжки, легко касался подъема, поглаживал пальцы ног и вообще уделял так много внимания ее нижним конечностям, что они разгорячились и порозовели от смущения.

— Мадам, у вас самая миниатюрная ножка из тех, что я обувал в этом году. Исключительно миниатюрная.

Миссис Александер сидела в кресле как одно большое сердце, бившееся так громко, что молодому человеку приходилось перекрикивать:

— Просуньте ножку, будьте любезны! Может быть, желаете другого цвета?

Когда она выходила из магазина с тремя обувными коробками, он на прощанье коснулся ее левой руки и легонько сжал ей пальцы — не иначе как это был многозначительный жест восхищения. Миссис Александер сдавленно хохотнула и решила не уточнять, что уже много лет не носит обручальное кольцо, которое пылится неизвестно где, потому что руки отекают из-за болезней. На тротуаре она вновь прильнула к заряженному вербеной автомату, держа наготове еще один цент.