Времена не выбирают… - Александр Кушнер

Ветрами ли, песком, враждой ли исцарапан,

Изъевшей ли висок частичкой бытия,

Глядит поверх голов солдатский император,

И складочка у губ от горького питья.

Но так листва шумит, что, чем бы ни томила

Жизнь, весело сидеть за письменным столом.

На зло найдется зло, да и на силу сила,

И я – про шум листвы, а вовсе не о том.

«Какой, Октавия, сегодня ветер сильный!…»

Какой, Октавия, сегодня ветер сильный!

Судьбу несчастную и злую смерть твою

Мне куст истерзанный напоминает пыльный,

Хоть я и делаю вид, что не узнаю.

Как будто Тацита читала эта крона

И вот заламывает ветви в вышине

Так, словно статую живой жены Нерона

Свалить приказано и утопить в волне.

Как тучи грузные лежат на косогоре

Ничком, какой у них сиреневый испод!

Уж не Тирренское ли им приснилось море

И остров, стынущий среди пустынных вод?

Какой, Октавия, сегодня блеск несносный,

Стальной, пронзительный – и взгляд не отвести.

Мне есть, Октавия, о ком жалеть (и поздно,

И дело давнее), кроме тебя, прости.

«По эту сторону таинственной черты…»

По эту сторону таинственной черты

Синеет облако, топорщатся кусты,

По эту сторону мне лезет в глаз ресница,

И стол с приметами любимого труда

По эту сторону, по эту… а туда,

Туда и пуговице не перекатиться.

Свернет, покружится, решится замереть.

Любил я что-нибудь всю жизнь в руке вертеть,

Пора разучиваться. Перевоспитанье

Тьмой непроглядною, разлукой, немотой.

Как эта пуговичка, я перед чертой

Кружусь невидимой, томленье, содроганье.

Подражание древним

Никто не знает флага той страны.

В морском порту, где столько полосатых

И звездчатых, где синие видны,

И желтые, и в огненных заплатах,

Его лишь нет. Он бел, как облака.

Как майская земля, такой он черный.

Никто не знает флага, языка,

Ландшафт ее равнинный или горный?

Никто не знает флага той страны,

Что глиняного старше Междуречья.

Быть может, все мы там обречены

На хаттское и хеттское наречье.

Никто не знает флага, языка,

Он запылен, как кровельщика фартук.

Пока мы здесь, пока твоя рука

Лежит в моей, что Иштар нам, что Мардук?

Никто не знает флага той страны.

Оттуда корабли не приплывали.

Быть может, в языке сохранены

Праиндоевропейские детали.

Что там, холмы, могучая река?

Кого там ценят, Будду или Плавта?

Никто не знает флага, языка.

Ни языка, ни флага, ни ландшафта.

«Как буйно жизнь кипит на стенках саркофага!…»

Как буйно жизнь кипит на стенках саркофага!

Здесь и весна, и страсть, и гордый Ипполит

С собакой и конем, не сдерживая шага,

От мачехи письмо отвергнуть норовит.

Стояли долго мы пред мраморным рассказом,

Смерть жизнью с четырех сторон окружена

И льнет к морским волнам, ступеням и террасам,

К охоте и любви, за камнем не видна.

Там кто-то горько спит, – живые только сладко

Спят, – мерно обойдя его со всех сторон,

Мы видим: жизнь и смерть – единая двойчатка,

На смертном камне мир живой запечатлен.

Конюших провести беспечною гурьбою,

Кормилицу пригнуть, морской раскинуть вал…

Жизнь украшает смерть искусною резьбою,

Без смерти кто бы ей сюжеты обновлял?

«И если спишь на чистой простыне…»

И если спишь на чистой простыне,

И если свеж и тверд пододеяльник,

И если спишь, и если в тишине

И в темноте, и сам себе начальник,

И если ночь, как сказано, нежна,

И если спишь, и если дверь входную

Закрыл на ключ, и если не слышна

Чужая речь, и музыка ночную

Не соблазняет счастьем тишину,

И не срывают с криком одеяло,

И если спишь, и если к полотну

Припав щекой, с подтеками крахмала,

С крахмальной складкой, вдавленной в висок,

Под утюгом так высохла, на солнце?

И если пальцев белый табунок

На простыне доверчиво пасется,

И не трясут за теплое плечо,

Не подступают с окриком и лаем,

И если спишь, чего тебе еще?

Чего еще? Мы большего не знаем.

«Мне кажется, что жизнь прошла…»

Мне кажется, что жизнь прошла.

Остались частности, детали.

Уже сметают со стола

И чашки с блюдцами убрали.

Мне кажется, что жизнь прошла.

Остались странности, повторы.

Рука на сгибе затекла.

Узоры эти, разговоры…

На холод выйти из тепла,

Найти дрожащие перила.

Мне кажется, что жизнь прошла.

Но это чувство тоже было.

Уже, заметив, что молчу,

Сметали крошки тряпкой влажной.

Постой… еще сказать хочу…

Не помню, что хочу… неважно.

Мне кажется, что жизнь прошла.

Уже казалось так когда-то,

Но дверь раскрылась – то была

К знакомым гостья, – стало взгляда

Не отвести и не поднять;

Беседа дрогнула, запнулась,

Потом настроилась опять,

Уже при ней, – и жизнь вернулась.

«Жизнь кончилась, а смерть еще не знает…»

Жизнь кончилась, а смерть еще не знает

Об этом. Паузу на что употребим?

На строки горькие, в которых западает

Смысл, словно клавиши, – не уследить за ним.

Шумите, круглые, узорные, резные,

Продолговатые, в прожилках и тенях!

Уже отчетливо видны края иные,

Как берег в трещинах, провалах и камнях,

Изрытый бурями, и видишь: не приткнуться.

Мне жизнь привиделась страшней, чем страшный сон,

Я охнул, дернулся – и некуда проснуться:

Всё та же комната, всё тот же телефон.

И всё же в радости ее назвать прекрасной

Неосмотрительно, и гибельной – в беде.

Как всё изменчиво! И тополь, то ненастный,

То ослепительный, клубится в высоте.

Флейтист

Откуда родом бронзовый флейтист?

Мне флейты родниковый снится голос.

Не с Крита ли, который так дуплист

И вытянут? Эвбея, Скирос, Родос…

Он голову чуть набок наклонил.

Он видит, что и звезды звуку рады.

Он думает: кто в море накрошил,

Как в миску с супом, черствые Спорады?

Других вопросов он не задает.

Кто флейту изобрел, ему известно.

Упала к нам с озвученных высот —

Теперь на ней играют повсеместно.

Кинь что-нибудь – мы подберем с земли

И к надобностям смертным приспособим.

Он ерзает, и руки затекли,

И холодно, и смотрит исподлобья.

Но, выщербленный, он не видит нас

За скважистыми, как скала, веками.

А палец в круглой дырочке увяз,

И жизнь согрета теплыми губами.

Пчела

Пятясь, пчела выбирается вон из цветка.

Ошеломленная, прочь из горячих объятий.

О, до чего ж эта жизнь хороша и сладка,

Шелка нежней, бархатистого склона покатей!

Господи, ты раскалил эту жаркую печь

Или сама она так распалилась – неважно,

Что же ты дал нам такую разумную речь,

Или сама рассудительна так и протяжна?

Кажется, память на время отшибло пчеле.

Ориентацию в знойном забыла пространстве.

На лепестке она, как на горячей золе,

Лапками перебирает и топчется в трансе.

Я засмотрелся – и в этом ошибка моя.

Чуть вперевалку, к цветку прижимаясь всем телом,

В желтую гущу вползать, раздвигая края

Радости жгучей, каленьем подернутой белым.

Алая ткань, ни раскаянья здесь, ни стыда.

Сколько ни вытянуть – ни от кого не убудет.

О, неужели однажды придут холода,

Пламя погасят и зной этот чудный остудят?

«Эта тень так прекрасна сама по себе под кустом…»

Эта тень так прекрасна сама по себе под кустом

Волоокой сирени, что большего счастья не надо:

Куст высок, и на столик ложится пятно за пятном,

Ах, какая пятнистая, в мелких заплатах, прохлада!

Круглый мраморный столик не лед ли сумел расколоть,

И как будто изглодана зимнею стужей окружность.

Эта тень так прекрасна сама по себе, что Господь

Устранился бы, верно, свою ощущая ненужность.

Боже мой, разве общий какой-нибудь замысел здесь

Представим – эта тень так привольно и сладостно дышит,

И свежа, и случайность, что столик накрыт ею весь,

Как попоной, и ветер сдвигает ее и колышет.

А когда, раскачавшись, совсем ее сдернет, – глаза

Мы зажмурим на миг от июньского жесткого света.

Потому и трудны наши дни, и в саду голоса

Так слышны, и светло, и никем не задумано это.

Бог с овцой

Бог, на плечи ягненка взвалив,

По две ножки взял в каждую руку.

Он-то вечен, всегда будет жив,

Он овечью не чувствует муку.

Жизнь овечья подходит к концу.

Может быть, пострижет и отпустит?

Как ребенка, несет он овцу

В архаичном своем захолустье.

А ягненок не может постичь,

У него на плече полулежа,

Почему ему волны не стричь?

Ведь они завиваются тоже.

Жаль овечек, барашков, ягнят,

Их глаза наливаются болью.

Но и жертва, как нам объяснят

В нашем веке, свыкается с ролью.

Как плывут облака налегке!

И дымок, как из шерсти, из ваты;

И припала бы к Божьей руке,

Да все ножки четыре зажаты.

«Камни кидают мальчишки философу в сад…»