Ливонский принц - Андрей Посняков

Запела труба. Вновь взметнулись стяги. Ринулись, поскакали вдоль реки всадники в тегиляях, на полном скаку пуская стрелы. И надо сказать – весьма метко! Из двух десятков крашеных щитов, выставленных на лесной опушке, процентов девяносто были поражены точно по центру.

– Молодцы! – одобрительно кивнул Леонид. Вообще это зрелище его забавляло.

– Молодцы, – воевода прищурил глаза. – Одначе, в бою от такой меткости толку немного. Хорошо, если удачно стрела попадет, а так… не-ет, доспех немецкий не прошибет, и думать нечего. Супротив татар токмо. А ну-тко, пищальников поглядим… Эти-то у нас добрые пищали, тяжелые – с мушкетами вашими схожи. А ну…

Красный сигнальный флажок – еловец – поднявшись на длинном копье в небо, затрепетал на ветру.

– Заря-жай! – подойдя к стрельцам, распорядился князь Юрий.

Воткнув в землю бердыши, стрельцы разом положили на них свои тяжелые ружья с тлеющими фитилями…

Арцыбашев с самым искренним любопытством глазел на ближайшего воина. Вот тот положил пищаль стволом на поставку – бердыш, и, аккуратно придерживая оружие левой рукой, правой ловко сорвал с берендейки мерку с зарядом пороха. Пропихнул шомполом в ствол, затем туда же отправил пулю и пыж да сверху прибил заряд все тем же шомполом, после чего – опять же, с непостижимой ловкостью – насыпал на ружейную полку затравочный порох из серебристой пороховницы-натрусницы, закрыл полку специальной крышкой, надув щеки, дунул – сдул лишний порох, вставил тлеющий фитиль в курок – так, чтоб его кончик мог коснуться пороха на затравочной полке… Ну, все. Теперь и стрелять можно!

– Огонь! – махнул рукой воевода.

Все пищали жахнули разом, подняв такой грохот, что Лёня чуть не оглох. Конечно, о прицельной стрельбе в те времена речи не шло, пищаль не винтовка, но… Все мишени оказались измочалены в щепки! Мало того, и березовая рощица поредела вдвое – срубленные тяжелыми пулями деревца с треском повалились наземь.

– Вот это мощь! – икоса глянув на королевича, князь горделиво расправил плечи. – Не хуже ваших мушкетов.

– Не хуже, – согласно покивал Леонид. – Этак и Ревель к осени возьмем, а?

Воевода улыбнулся:

– Возьмем, господине! Возьмем.

Войско возвратилось в Москву лишь ближе к вечеру. Царя в Кремле не было – уехал в Александровскую слободу молиться – и на обед ливонского короля пригласила будущая невеста – княжна Евфимия Старицкая. Как скупо пояснил дьяк Андрей Яковлевич, устраивал-то пир конюший боярин Борис Годунов, а княжна уж была при нем – присматривал по указанию государя за сиротинушкой. То есть опять же, присматривал не сам Борис, а его тесть, всеми уважаемый на Москве человек – Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский по прозвищу Малюта. Тот самый. Палач царский… Который едва ль младенцев живьем не жрал! Вот уж с кем с кем, а с этим-то типом Арцыбашеву знакомиться никак не хотелось… и слава богу, того в столице не было, то ли в Александровской слободе ошивался, стервец, выискивая крамолу, то ли воевал где-то в Ливонии во исполнение воли государя.

– Герцог Вольдемар Старицкий, насколько я знаю, год назад был казнен по приказу кесаря по обвинению в заговоре, – охотно пояснил Петер, собиравший по Кремлю все сплетни. – Говорят, он подбил царского повара отравить государя, о чем стало тот час же известно двум важным вельможам – Василию Грязному и Григорию Скуратову. Повар во всем сознался под пыткой, а герцог Старицкий, как я уже сказал, был казнен. С супругой и старшей дочерью. Самому герцогу дали яд, о женщинах же все говорят разное. Здесь, при дворе, мой государь, есть один немец, опричник. Зовут его Генрих, Генрих Штаден, так вот он как-то вскользь говорил, будто герцогиню и дочь ее велели раздеть донага и расстреляли из аркебуз! А кто-то говорит, будто не из аркебуз, а из луков. Иные же полагают, что не расстреляли, а…

– Ну, ладно, ладно, хватит, – поморщившись, Леонид перебил не в меру словоохотливого слугу.

О князе Владимире Старицком он и сам знал кое-что. Как и то, что вина его состояла лишь в том, что он являлся возможным кандидатом на престол… Как теперь и он сам, королевич! Ведь, ежели женится на княжне Евфимии Старицкой, то тогда по всем законам феодального права… Эх! Не срубили бы голову… Вот о чем думать надо, а не о короне российской!

– После смерти герцога остались две дочери, майи герр, – продолжал Петер. – Старшая – Евфимия, с которой мы… то есть вы… сегодня обедаем, и младшая, Мария, ей сейчас лет десять или пятнадцать, или что-то около того. Говорят, весьма разбитная и вольных нравов девица. Ведет себя как мальчик – из лука белок бьет, по деревьям лазает, в бояр камнями кидается. Ей все разрешают – сирота. И по женской линии ближайшая родственница государя. Как и старшая ее сестра, герцогиня Евфимия.

– Ну, надеюсь, моя невеста Евфимия все же не такая оторва, – Арцыбашев хмыкнул в рукав. – А впрочем, нынче вечером поглядим. Да! Петер, мальчик мой, ты за амбаром-то посматриваешь?

– Посматриваю, майи герр. Все по-прежнему – два новых замка и стражник.

– Это плохо, – кисло улыбнулся Леонид. – Ты разузнай-ка, нет ли к тому амбару каких ходов подземных.

Хоромы конюшего боярина – между прочим, будущего царя! – Бориса Годунова, в отличие от обиталищ многих московских бояр, вовсе не показались Арыбашеву какими-то вычурными или особо богатыми. Вернее, богатство-то, конечно, имелось – только умный вельможа не выставлял его напоказ. Несколько соединенных крытыми переходами просторных горниц на высоких срубных клетях, да, как полагается, терема. Ну, конечно, высокий забор, псы цепные. На просторном, с дивным яблоневым садом, дворе вольготно располагались избы поменьше – для дворовых крестьян – и многочисленные хозяйственные постройки – хлевы, конюшни, птичники, сараи с амбарами.

Горница, насколько помнил Арцыбашев, всегда рубилась-строилась на срубе-подклети, в горнице имелась печь, обычно покрытая изразцами и служившая не для приготовления пищи, а исключительно для тепла. Самая высокая постройка в хоромах – хозяйская крепость, этакий деревянный донжон! – называлась повалушей, от повалов – выпусков бревен верхнего этажа. Иногда еще повалушу именовали светлицей. Двух- и трехэтажные срубы соединялись меж собой сенями – пожалуй, самыми светлыми помещениями в хоромах, с большими слюдяными – или даже стеклянными! – окнами, безо всяких печей. Как раз в сенях-то летом и устраивались пиры. Вот как сейчас.

Хозяин, конюший боярин и царский спальник Борис Годунов – красивый осанистый мужчина с темной бородой и приветливым взглядом – одетый в парчовый – больно глазам! – кафтан и накинутую поверх него шелковую светло-голубую ферязь с длинными, откинутыми назад рукавами, лично встречал именитого гостя. Правда, не во дворе, у ворот – так царя только встречают! – а на крыльце, но и с того ливонскому королевичу было много чести, о чем поспешно растолковал толмач – один их тех пройдошистых немцев, Краузе.

Рядом с боярином стояла его молодая супруга, дочь кровавого палача Малюты. Милое девичье лицо, волосы по обычаю спрятаны под щедро усыпанным жемчугами убрусом. Наверное, красивая – сейчас, под слоем белил да румян, не определишь.

Щурясь от солнца, королевич поднялся на крыльцо, расцеловался с хозяином и хозяйкой.

– Прошу, прошу, дорогой гостюшка, – Годунов добродушно указал рукой на сени. – Ужо пообедаем. Что Господь послал – то и есть…

Господь послал боярину немало. От обилия драгоценной посуды и пищи у Арцыбашева разбегались глаза. Единственное, что он для себя отметил – был огромный осетр, жаренный с яблоками и приправами. Ну, и конечно, вино, и даже водка – золотую чарку гостю понесли сразу.

– Ах, хороша, – забывшись, по-русски прокомментировал Лёня. – Сразу видно – не паленая какая-нибудь. Ключница водку делала?

– Она, – Годунов улыбнулся гостю, словно лучшему другу. – А Щелкалов, Андрей Яковлевич, думный государев дьяк, однако же не солгал. Ты, Арцымагнус Крестьянович, зело нашу речь ведаешь. И когда только успел?

– У себя еще выучил, дома, – поспешно оправдался фальшивый ливонец. – В Таллине… тьфу… на Сааремаа… в Ливонии, в общем.

– Молодец, – Борис одобрительно улыбнулся и усадил гостя по правую от себя руку. – А тут вот, рядом, посейчас и суженая твоя сядет, Евфимия Владимировна.

Какая-то еле уловимая гримаса вдруг исказила на миг холеное лицо царедворца. Что думал он в этот момент? Виделся ли ему казненный по облыжному доносу князь? Или расстреливаемые опричниками женщины? Бог весть. Может, и виделось. А может, и нет. Судя по дальнейшей феерической карьере, нервы у Бориса Федоровича были очень даже крепкие.

Княжна задержалась недолго. Вошла, точнее сказать вплыла павой, поклонилась в пояс. Сначала – боярину, потом – будущем мужу. Села, царственным жестом поправив спадающую с убруса прозрачную вуаль.