Рубежи - Михаил Аношкин

И не выпьешь: зубы ломит. Отец прикурит и спрашивает:

— Поди, украдкой-то потягиваешь? А то закури.

Я краснею. Бывает, конечно, и потягиваю, но редко. Пока не очень пристрастился. Мать сердито вмешивается:

— Чему учишь парня? Хватит нам и одного табакура. И так все стены в избе прокоптил.

Когда повалим меченые березы, обрубаем сучья. Одну подготовим, отец с матерью берутся пилить ее на двухметровые поленья, а я принимаюсь готовить другую. И так несколько дней подряд: и экзамен сдашь, и в лесу наработаешься, да так, что еле доберешься до кровати. Утром с трудом добудятся.

Самое веселое — конец дела. Заклеймит лесник поленницы, вскочит на оседланного меринка, помашет рукой и был таков — растворится в лесу, будто его и не было. Отец завернет пилу в половик, чтоб она не кусалась, когда понесет на плече домой. Мне на долю выпадет топор, а матери — чайник. И шагаем втроем по тропинке, пока не выйдем к Голой сопке, на торную дорогу. Отец размечтается:

— Шибко хорошо учителем-то, а? Может, в Кыштыме оставят? Вот ведь, мать, дела какие — мы с тобой, считай, темные, а он детишек учить станет. Я-то своего учителя всю жизнь помню. Его давно и в живых нет, царство ему небесное, а я вот как сейчас вижу. Что ни говори, мать, а учитель — всему голова. Все начинается с учителя.

— Ему надо еще в армию сходить. Может, учителей не берут, Минь?

— Берут.

— Что ж армия! — говорит отец. — Тот не мужик, кто не тянул солдатскую лямку. Это ничего, пусть послужит. Лишь бы войны не было.

Некоторое время молчим. Отец разохотился к разговору, хочется ему про меня вызнать все. Спрашивает, усмехнувшись:

— Девчонку-то, небось, подглядел?

— И чё ты, отец, мелешь? Школу еще не кончил, а туда же — девчонками голову засорять. Рано еще.

— Вечно вы такие… В его годы я по вечеркам, знашь, как шастал? И кралю подглядел.

Самой главной летней заботой был сенокос. Отец впряг меня основательно в покосные дела после семилетки. Косил я наравне со взрослыми, сгребал сено и помогал отцу метать зароды. Первое время рядок прокашивал нечисто: оставалась трава. Она особенно заметно выделялась, когда сено сгребали в кучу. Трава цеплялась за грабли, и мать говорила:

— Взять бы эту траву да привязать к твоим волосам. Вот знал бы тогда, как надо косить.

Отец посмеивался:

— Ничего, научится.

Недели за две до покоса в нашем дворе закипала бурная жизнь: стругали новые зубья к граблям, подновляли черенки к косам, шили мешки с лямками, чтоб удобно было нести за плечами, точили топоры, заготавливали продукты. Уходили на неделю, а то и на две.

Покос раскинулся на берегу речки Сугомак. Метрах в ста от берега, возле молодых осинок облюбовали место под становище. Отец быстро обкашивал его. Затем вязали шалаш, накрывая сверху травой. И вовнутрь побольше травы клали, чтобы спать было мягче. Застилали ее брезентом. А если дождь, то брезент перекочевывал на крышу шалаша: тогда никакой ливень не страшен. Шалаш окапывали канавками, чтобы вода не затекала.

Косить сподручнее в дождь или по росе. Не в ливень, конечно, а когда падает с неба мелкая пыльца — и не жарко, и не холодно. Такой дождь зовут мукосеем, а еще — грибным. Трава режется мягче, легче, становится податливее. А для гребли подавай жару, иначе сено сгниет.

Метать зарод — искусство. Надо, чтобы до зимы стоял — не упал и не сгорел. Не в огне, ясное дело, а изнутри. Отец до зимы несколько раз наведывался на покос — для проверки. Сунет руку в зарод и сразу узнает, «горит» или нет. Если руке тепло, значит надо переметывать. Каждый зарод обносили изгородью. С первым снегом для сохатых и диких козлов начиналась бескормица, вот и тянулись они к зародам.

Вывозили сено зимой. Летом трудно: речка, болотистая низина, да и дорога ухабистая. Пока везешь, половину воза растеряешь.

Не любил я собирать готовое сено. Под валками — их у нас называли рядами или рядками — прятались змеи. Трава на солнце сушится, вбирая в себя тепло, — вот змеи и забираются туда, греются. Гребешь, а между зубьями черная лента извивается — гадюка. От одного вида дрожь по телу.

Самое лучшее время на покосе — вечер у костра. Мать готовит ужин, отец отбивает косы или чинит грабли. Я лежу на дерюге и жду, когда в золе поспеет картошка. Печеная — одно объедение, не напрасно песню о ней сложили. Тело одолевает истома, шевельнуться лень. Наработаешься за день-то.

Улеглись сумерки, но небо еще светлое. За осинником, за сосновым редколесьем пиликает гармошка. Сначала что-то неразборчивое, а потом — про Ермака. И вот уже в лесной глуши разлилась песня. Отец прислушивается:

— Кажись, Трифоновы веселятся. Ишь как возгугаркивают.

Слово «возгугаркивают» было у отца любимым, употреблялось оно в смысле «здорово поют». Такого слова не найдешь ни в одном словаре. Есть на Урале слово «возгудать», то есть гудеть. Может, отец это слово по-своему переиначил?

Наш покос от покоса тети Анюты отделяли заросли осинника и бугорок. Страдовала она вместе с сыновьями. Петька тоже жил на покосе. Хотя после болезни работник из него был неважный, но по малым заботам незаменим — носил воду, заготовлял сушняк для костра, варил обед. Его братья приходили на покос с женами. Весело у них вечерами. Мы заглядывали иногда к ним, а они к нам. Уж и разговоров-то! И о волчатах, которых Петька обнаружил в траве, и о диких козлах, которых развелось что-то очень много: ночами спать не дают, рявкают беспрестанно. Впервые услышав в детстве это рявканье, я подумал: «Медведь». К отцу поплотнее прижался, а он спрашивает:

— Ты чё дрожишь, Минь?

— Медведя боюсь…

— Дурачок, где ты медведя-то увидел?

— А это — слышь?

— То дикий козел. Он сам нас с тобой боится.

— Козел? — удивился я. — А чего он так сердится?

— Он не сердится, он подругу к себе зовет. Вот ты выйдешь на улицу, подойдешь к бессоновскому дому и кричишь: «Кольша, айда купаться!» Кричишь ведь?

— Аха.

— А козел выйдет на еланку и ревёт: «Эй, Манька, айда сюда, погуляем малость!»

Многое из того, чему я научился во время скитаний по тайге и горам, на рубке дров и покосе, мне потом пригодилось.

Перед окончанием училища Маргарита Федоровна выхлопотала нам бесплатные путевки в санаторий «Увильды». Нам — это Ивану Иванову, Мишке Зыкову и мне. Поселили нас в одну палату, окна которой выходили на озеро. Берег каменистый, лес подступал почти вплотную. Узенькое пространство между берегом и лесом заполняли дикая малина и крапива. Озеро разметнулось широко, противоположный берег тонул в сизом тумане, и там, на горизонте, горбились лесистые горы. За ними Карабаш, его выдавал шлейф дыма.

Озеро никогда не было спокойным. То по нему пробегала широкая полоса ряби, то перекатывались ленивые волны. Однажды разразилась буря. С утра сильно пекло, а к обеду в карабашской стороне заклубились черные тучи, постепенно наплывая на голубое небо. В какой-то миг они поглотили солнце, и сразу стало сумеречно. С гор суматошно свалился свежий ветер, озеро гневно взбаламутилось, почернело, высоко подняло волны с белой пеной на гребнях.

Мы с Мишкой Зыковым сидели в палате и с тревогой наблюдали за приближающейся бурей. А Иванов торчал на берегу, взгромоздившись на камень-валун. Белая рубашка его трепетала, волосы спутались. Иван глядел в почерневшую даль озера и, казалось, не собирался уходить. Волны с гулом обрушивались на берег, яростные брызги доставали Ивана. Но он только отмахивался. Мишка сказал:

— Дуралей! Простынет же!

Черную тучу зигзагом прожгла молния. На землю обрушился оглушительный раскат грома, задребезжали стекла, будто в горах случился мощный обвал. Хлынул остервенелый ливень, и от его брызг поседела земля.

Иван скатился с валуна и припустил к корпусу. Мишка потер руки:

— Ага! Проняло!

Иван влетел в комнату мокрый до нитки. Весело глянул на нас: чудики, прячетесь от такой прелести. И возбужденно заявил:

— О, косматая буря! Когда еще увидишь такую?

— Бррр, — поежился Мишка. — Нашел тоже радость.

— А что? В застое красота? В стоячем болоте? Нет, мне больше нравится буревестник!

— Ладно, — махнул рукой Мишка. — Философ! — И снова взялся за книжку. Иванов подошел к нему, поглядел на обложку и задумчиво проговорил:

— «Фауст». Вечер в конце августа, Зыков читает «Фауста», — хотел еще что-то добавить, но поежился и принялся снимать мокрую одежду.

Наступила педагогическая практика. Посещали уроки в начальной школе, наблюдали, как ведет их опытная учительница, мотали на ус. Потом готовились сами. Ох и волновался я, когда шел давать первый урок! Встал у стола, раскрыл конспект и никак не могу глаз от него оторвать. А полагалось держать в поле зрения весь класс. На меня внимательно смотрели тридцать пар требовательных ребячьих глаз, присутствовали на уроке сокурсники и руководитель практики, и я терялся, вел урок как во сне, механически. Очнулся после спасительного звонка. Приятным сюрпризом оказалась оценка «хорошо», поставленная мне руководителем практики.