Немецкая трагедия. Повесть о К. Либкнехте - Осип Черный

— Происходит нечто непостижимое. — Это было произнесено вслух: Соня вернулась, и слова его были адресованы ей и гостье. — Я беседую с уборщицей, прачкой, с человеком, который доставил нам уголь, с трудовыми людьми… То, что они говорят, переворачивает мне душу. Ну хорошо: я воюю с самим собой, по многу раз спрашиваю себя, как это я смог санкционировать грабеж и разбой. Но вот они, эти люда: повторяют все то гнусное, что говорили члены фракции, доказывая свою правоту. Понимаете ли, социал-демократы уловили самые низменные настроения народа и стали их глашатаями!

— Люди внушаемы, прими во внимание, — заметила Соня.

— Но если грубый обман принимают за чистую монету, чего стоит тогда вся прежняя наша работа?! Вы только послушайте, что распевают на улице: «Jeder Schuss — ein Russ, jeder Stoss — ein Franzos, jeder Tritt — ein Britt» [2]. Таковы инстинкты народа, которому внушили, будто он призван побеждать?!

— Где ты это слышал? — спросила Соня.

— На улице, на улице… На улице, в поезде, в трамвае слышишь одно и то же, повторяемое без конца. Выходит, если бы вместо своего гнусного «да» я в тот день произнес гневное «нет», оно прозвучало бы вразрез с тем, что думают немцы? Ужас какой-то! — Он вышел в кабинет за папиросами.

— На нем лица нет, — заметила Соня в его отсутствие. — Внешне держится хорошо, но что-то его точит… Она не успела договорить: Карл вернулся, прикуривая на ходу.

— Нашего рабочего, — продолжал он, — долгие годы призывали бороться с правительством, а теперь, выходит, оторвав рабочих от мирной жизни и послав воевать, правительство действует в их интересах! Рабочего приглашают уверовать в идиотскую чепуху: русские — варвары, дикари, а он, Иоахим, Фриц, чуть не мировую цивилизацию защищает… Я пока не очень еще разобрался, как ко всей такой чепухе отнеслись рядовые люди с партийной закалкой, но то, что слышишь на улице, просто ужасно… Гуманизм, интернационализм в смертельной опасности. Должна же возникнуть сила, которая противопоставила бы себя чудовищу войны!

В тот вечер он высказывал многое из того, что думала Коллонтай сама. Но она чувствовала за своей спиной незримую опору: только бы вырваться из плена берлинского шовинизма, связаться с товарищами, с Лениным, узнать, как смотрит на события он, — словом, вернуть себе те формы общения, без которых она не умела существовать.

Визит к Либкнехтам, его гневные размышления взволновали ее. Она покидала их дом с чувством боли за Карла. В этом охваченном страстью войны городе мысль не была убита — ни мысль, ни совесть. Но кто сумеет сплотить недовольных и обратит их недовольство в силу, которая противостояла бы темным инстинктам и низменным страстям?!

Ответа у Коллонтай в тот вечер не было. Настороженный молчаливый город, по которому она шла, был полон враждебного недоверия. Он был весь пронизан духом войны.

Либкнехт старался помочь русским, попавшим в беду. Хлопоты были просто необходимы ему, они выражали его прежнюю веру в общность народов.

Он сопровождал Коллонтай в полицайревир, объяснялся с комиссаром, доказывал, что поведение полицейских недопустимо.

У нее сделали обыск, отобрали все документы и отвели в арестный дом при полиции. Но на следующее утро она была неожиданно вызвана к комиссару.

— Что же вы, фрау, не объявили, что по своим убеждениям враждебны вашему царю?! Германия вовсе не с вашими революционерами воюет. Вы должны так же поддерживать кайзера, как и мы.

Вступать в объяснения ей не дали, они не нуждались в мнении русской фрау.

— Получите свои бумаги. Можете еще некоторое время оставаться здесь, но каждый день являйтесь сюда для отметки.

— Мы и так это делаем.

— Тем лучше. Вы должны признать сами, что по отношению к русским, нашим врагам, мы проявляем крайнюю сдержанность.

Хлопоты Либкнехта за Мишу в конце концов увенчались успехом. Однажды юноша предстал перед матерью изможденный, но радостный. Его держали в лагере Дебериц. Русских скопилось там великое множество. То, что он рассказал об их положении, об унижениях, которым их подвергают, было тягостно.

Узнав, что сделал для него Либкнехт, он решил, что обязан рассказать ему обо всем увиденном сам.

Вечером мать и сын отправились к Либкнехтам. Опять в первую минуту у Коллонтай возникло ощущение, будто оживленное общество за их столом продолжает существовать вне атмосферы войны. Впрочем, вскоре пришлось сделать поправку.

Гость, длинный, вихрастый и взъерошенный, разглядывал газетный снимок и заливался смехом.

Заметив недоумение Коллонтай, Либкнехт обратился к ней:

— Не угодно ли — полюбуйтесь, как они расправляются с нашим братом! — И протянул фотографию, ожидая, что она скажет.

На фотографии был изображен человек в военной форме, в пенсне. Усы, черная полоска волос, знакомый взгляд из-за стекол.

— Карл, неужели вы?!

— А то кто же? Конечно, — не без сарказма ответил он.

— Но почему в военном?

Либкнехт рассмеялся и окинул веселым взглядом своих гостей, точно призывая их в свидетели:

— Ха-ха-ха. Ну, так вы не поняли самого основного! Сейчас разъясню вам, сударыня: Карл Либкнехт, повинуясь зову сердца, записался добровольцем в армию. Видя, как настроен немецкий народ, он одумался и решил загладить прежние прегрешения.

То ли его забавляла неуклюжая выходка прессы, то ли он подчеркивал ее зловещий характер — Коллонтай так и не решила. Но, взглянув на Соню, уловила тревогу.

В столовой царило веселое оживление. В тот вечер говорили не столько о политике, сколько об античности. Вихрастый человек, забавлявшийся карикатурой на Либкнехта, оказался известным ученым. О его трудах по искусству Коллонтай слышала. К Соне он обращался как к коллеге, с которым можно вести разговор на равных. Господин Эдуард Фукс, говоря о сокровищах Востока, широко жестикулировал. Путешествия, розыски, находки и встречи живо вставали в его рассказах.

Тем временем Миша, воспользовавшись подходящей минутой, отошел с Либкнехтом в другой угол. Когда он начал благодарить за свое освобождение, Карл остановил его каким-то дружески покровительственным прикосновением.

— Это самое малое, что человек в моем положении обязан сделать. Но что там творится, расскажите-ка.

Когда Коллонтай подошла к ним, рассказ Миши был в разгаре. Либкнехт слушал, нахмурившись. Напряженная складка прорезала переносицу.

— Я полагаю, надо съездить туда самому. Как депутат я обязан увидеть все своими глазами. Если бы «Форвертс» выступил!.. Куда там, он занят рассказами о доблести немецких солдат… А вы слышали, — обратился он к Коллонтай, — как благородные немецкие коллеги заботятся о вас, русских? Гере сообщил мне, что Форштанд решил освободить две комнаты и приобрести на свой счет сорок коек.