Наталья Гончарова. Жизнь с Пушкиным и без - Наталья Павлищева

Его родители Сергей Львович и Надежда Осиповна, едва дождавшись родов и полюбовавшись на внука, уехали в Михайловское.

Пушкин пришел к жене, сидевшей с рукоделием на террасе:

– Наташа, я все же решил ехать… Надобно собирать материал для «Истории Пугачева». Справишься ли одна с детьми?

Конечно, она испугалась. Одна с малышами…. Ни его родителей, ни ее родных рядом. Тетка на даче в Царском Селе… А Машке второй год, и Сашка совсем кроха. Глянула испуганно и тут же кивнула:

– Справлюсь. Езжай.

– Храбрая моя женка… А ревновать будешь?

– Буду.

– Не ревнуй, я только тебя люблю. Как вспомню тебя с малышами, так и не стану ни за кем волочиться.

Говорил, словно самого себя убеждал.

Он снова провел часть осени в дорогом сердцу Болдине, снова много и счастливо писал. Конечно, эта Болдинская осень той первой не чета, но все равно Пушкин отдыхал душой от светской суеты и скучал по жене и детям.

В письмах летели бесконечные вопросы: как сама, как дети, здоровы ли, как зубки у Машки, что Сашка?

Она взрослела и умнела, а он этого не замечал, смотрел на нее, как на маленькую девочку, и других приучал к такому же взгляду.

Письма писал из поездки, словно ребенку, она досадовала, но глотала обиду молча. Он Пушкин, ему все можно.

Но душа твердила, что не все, не допускала мысли, что и измена возможна. Становилось больно от понимания, что его интересуют другие, что она не умеет так же легко вести беседу или рассуждать о его стихах, потому неинтересна мужу… Что, пока дома возится с детьми, он обнимает другую… что при всем его восторге от ее красоты, при любовании на балах, когда ее нет рядом в салонах, гостиных и даже на балу, он волочится за кем-то…

И понимание, что он Пушкин и ему все можно, уже не спасало. Сердце не желало признавать такого разрешения, выдавать такую индульгенцию.

Ответить тем же, как не раз советовала Идалия Полетика? Нет, она не умела так, любила мужа, детей и просто не представляла себе измены… Может, просто пока спало сердце?

А оно действительно спало. Пушкина любила ровной любовью, больше похожей на восхищение и преклонение перед Гением, остальных мужчин замечала только как партнеров по танцам. Пушкин не танцевал, потому делать это приходилось с другими. Но Мадонна всегда помнила наставление мужа о неприступности и скромности. Этого у нее было хоть отбавляй, потому и поклонники, как ни восхищались, а допустимых пределов переступать и не мыслили.

Это позже на ее пути встретится тот, кто не посчитается ни с чем и ни с кем, кто в угоду своим желаниям разрушит и ее, и свою жизнь, но главное – жизнь Пушкина.

В том году, как раз когда Пушкин осенью собирал материалы для своего «Пугачева», а Наталья Николаевна в одиночку переезжала на новую квартиру с дачи, в Петербурге с корабля «Николай I» на берег сошел ловец удачи, красавец француз Жорж Дантес. Рослый, прекрасно сложенный, с красивой внешностью, он весьма подходил для службы в любимом детище императрицы – Кавалергардском полку. К тому же у молодого человека были два важных обстоятельства: он привез рекомендательное письмо брата императрицы Елизаветы Федоровны Вильгельма Прусского, и его поддерживал, причем весьма щедро, голландский посланник барон Луи Борхард де Геккерн.

Императрица отнеслась к красавцу благосклонно, он тут же был зачислен в полк и существенно поощрен деньгами.

Началась блестящая карьера Дантеса в России, которая прервется после выстрела в Пушкина в 1837 году.

Но Наталье Николаевне до нового кавалергарда дела не было, у нее двое детей, муж в разъездах и проклятая ревность…

Пушкин далеко, а ей пора перебираться с дачи в город. И тут молодую хозяйку поджидала первая проблема. Муж оставил денег на жизнь довольно, ей бы хватило, а вот об оплате квартиры почему-то не подумал. Снимал ведь сам, знал, что нужно платить за три месяца вперед, а о том, как это будет делать она, не задумался.

Квартиру она сняла очень удачно – в двух шагах от столь любимого Пушкиным Летнего сада, напротив храма во имя Святого Пантелеймона. Квартира большая, удобная, со множеством подсобных помещений, людскими, конюшней, каретным сараем и самыми разными хозяйственными помещениями. Стоила она тоже немало – 4800 рублей в год. И заплатить Наталье Николаевне предстояло авансом за проживание, как делалось обычно, 1600 рублей. Она заплатила.

Впервые осталась одна с детьми и вдруг без копейки денег. К брату Дмитрию полетело отчаянное письмо с мольбой о помощи:

«Мой муж мне оставил достаточно денег, но я была вынуждена отдать их все хозяину квартиры… вот почему я теперь без копейки в кармане…».

Потом следовали тысячи извинений и уверений, что если бы знала адрес мужа, то брата бы не утруждала, но Пушкин пока и сам до места не добрался… И только потом робкая просьба выслать несколько сотен из полагающихся ей от доходов Полотняного Завода. То, что имела право требовать, она просила, объясняя, что делать это заставляет только крайняя необходимость.

Так просить Наталья Николаевна будет у брата всегда. Ей не дали приданого, а содержание назначили много меньше, чем тому же брату Ивану, у которого не было ни детей, ни семьи. Но ни Пушкин, ни она сама никогда не потребуют положенного, даже тогда, когда безденежье не оставит другого выхода, она будет только просить…

Пушкин вернулся только в ноябре, снова начались выезды, и Наташа сразу почувствовала, что разлука не пошла на пользу. Показалось, что Александр снова вернулся к своим прежним увлечениям, то есть к волокитству…

– Пушкин, право, неисправим. Ему хоть гарем дома заведи, а не одну супругу, все равно будет амуры разводить…

– Бедная Поэтша…

– Не нужно самой быть столь глупенькой. Знала, за кого шла…

– Кто же ей мешает амуры заводить? Хороша ведь, поклонников много.

Кровь бросилась Наталье Николаевне в лицо. Пушкин… нет, он не мог! Он же все время твердит, она его идеал и что лучше никого нет!

Но посмотрела направо и замерла. Пушкин действительно не просто крутился подле баронессы Амалии Крюденер, не просто шутливо балагурил, как делал это обычно. Он ухаживал совершенно откровенно. Глаза блестели, взор то и дело неприлично задерживался на ее груди, обнаженных полных плечах, так и ел глазами. Для окружающих это было, видно, привычно, только посмеивались.

Понимая, что сейчас сотворит что-то некрасивое, Наталья Николаевна скользнула прочь, забыв и об обещанных кому-то танцах, и о том, что не мешало бы подойти к Долли Фикельмон и попрощаться.

Домой ехала, едва сдерживая слезы. Душили горечь, обида, что семейное счастье оказалось таким коротким. Она много слышала о поведении Пушкина, что оно недолго оставалось примерным: как жена забеременела и перестала выезжать, так муж снова и принялся увиваться чуть не за каждой юбкой.

А она действительно, едва справившись с болезнями после первых родов, забеременела снова, и снова тяжело носила и трудно рожала, вернее, болела после. Муж в это время развлекался… Идалия Полетика с удовольствием сообщала подруге о его увлечениях и намеками – об изменах. Наталья не верила, считала завистливыми наговорами острой и неприятной на язык Полетики. Теперь убедилась…

Не снимая бального платья, села в кресло, но сказалась еще домашняя привычка не лить слез, от маменьки всегда попадало за слезливость. Наталья Николаевна сидела, борясь со спазмами в горле и желанием броситься ничком на кровать и зарыдать в голос. Быть то и дело беременной, считать копейки, выкраивая на самое необходимое, постоянно кланяться тетушке за каждый наряд или украшение, ходить на цыпочках по дому, соблюдая правила, установленные мужем… и при этом раз за разом слышать, а теперь даже видеть, как он увлекается другими женщинами… Бывшие приятельницы, бывшие любови, новые увлечения… Она рожает, нянчится с детьми, а он вечно на обедах, вечерах, ужинах, где множество очаровательных дам, привыкших к его поклонению и его вольностям. А теперь вот стал открыто увиваться за другой даже у нее на глазах. Пушкин просто забыл о существовании жены! Как забыл в их первый совместный день. Она нужна только как хранительница дома.

Да любит ли он ее, как говорит? Разве можно любить одну и волочиться за другой? Неужели он не понимает, насколько это унизительно – видеть его блестящие глаза, зовущий взор, видеть, как мысленно держит в объятьях эту другую?

А она сама любит? Наталья честно признавалась, что нет, просто относится ровно и спокойно. Но ведь она никогда не говорила, что любит, и не изменяет даже мысленно. Она верна, верна всегда, несмотря на поклонников, потому что и мысли не допускает об измене. И снова честно признавалась, что это потому, что ее сердце спит.

Однако ревность – чувство унизительное и жестокое, оно способно разъесть душу, особенно если его постоянно подпитывать, как это делает Пушкин. И выхода нет. Может, тетушка Екатерина Ивановна и права, что не пошла ни за кого, так-то лучше, чтобы сердце не болело, чтобы забот было поменьше. Да, она бесприданница, но ведь Пушкин знал об этом, когда брал за себя! Что же теперь ей, всю жизнь сносить его амуры и ухаживания за другими?