Сделка - Элиа Казан

В Нью-Йорке, в отеле «Алгонкин» нас ожидал номер для мистера Эванса Арнесса, прибывшего по делу, о котором никто ничего не знал. Даже оператор лифта, знающий абсолютно все! Горничные сообщили ему, что мистер Арнесс работает не покладая рук, а его ассистентка, занявшая маленькую комнату, примыкавшую к люксу, ночь провела с ним. Новость распространилась по персоналу. Но никто не придал ей особого значения, так как ничего необычного в том не было. Мистер Арнесс и раньше приезжал с ассистентками и тоже спал с ними. Было вполне понятно, что такая шишка, как мистер Арнесс, требовала обслуживания по высшему классу.

Первые дни в гостинице мы посвятили исследованию. По его данным, республиканская партия прочесывала страну в поисках подающих надежды политиков. Таких, на которых она могла рассчитывать. Чет Колье был надеждой «слонов» Западного Коннектикута. Я читал и перечитывал его публичные выступления, делая пометки на полях для обозначения нужных цитат. Трудно было поверить, что на суждения, изрекаемые Колье, кто-то возлагал надежды. Но ведь в нашей стране был и Голдуотер! И я вскоре начал верить, что этот нонсенс действительно был произнесен. Затем я почувствовал, что могу хорошенько размять мозги в ходе обработки этого малого. Редакторы журнала соображали, что делают, предлагая Колье именно мне. Нет, они ни на чем не настаивали и ничего не советовали: зачем? Они заранее знали, что мой ответ фигуре Колье будет броском ястреба на разъевшегося голубя.

По пути к Колье я рассказал Гвен, что знал сам. Мы ведь учились с ним в одном колледже. Я был пешка, один из многих, а Чет представлял фамилию, широко известную по всей Новой Англии. Его сразу же воткнули — я помню тот июньский день — в почетное общество старшекурсников, к тому же он принадлежал к братству Дельта Каппа Эпсилон, был «Деке». А я был мойщиком посуды в кампусе Зета Пси. Эра моечных машин еще не пришла, и моя одежда источала ароматы мойки все четыре года обучения. По этой причине и по многим другим я все еще горел желанием отомстить.

Увидев Чета, я сразу понял, что он ни капли не изменился. Сомнений по поводу своей персоны у него не возникало и раньше. Он относился ко всем остальным людишкам со снисходительностью человека, раз и навсегда уверовавшего в свое превосходство. Он ни перед кем не распинался, его существованию ничего не угрожало, достойных соперников ему не встречалось, и поэтому он ни к кому не испытывал неприязни. С румяными щеками, подвижный и легкий на подъем, он, казалось, только что прибежал с разминки. Пил он умопомрачительные дозы, но, по-моему, ни разу не заплатил цену хорошего похмелья. Таких мартини, какие делал Чет, я не пил никогда — они были сухие до горечи. Он водил английскую машину с двумя сиденьями (как я) и говорил в своих речах, что предпочитает автомобили британского производства. Более того, он утверждал, что они являются лучшими, потому что в Англии все еще крепки традиции истинного мастерства, а крепки они потому, что на островах профсоюзы не так сильны (что, разумеется, далеко от истины) и что руководят ими, не в пример нашим, не гангстеры, а вполне порядочные люди. (Нонсенс!) И добавлял, что у англичан прочные религиозные устои. Как соотнести религию с производством автомобилей, я не уразумел. Чет еще и играл в гольф по воскресеньям.

Он называл Америку «избалованным дитятей мира».

Рассуждал о затягивании поясов. В то же время сам весил за центнер, хотя, должен признать, основная масса тела приходилась на верхнюю часть. Он много высказывался о Второй мировой войне, повторяя, что только раз за всю историю страна ожила, объединившись под знамена одной духовной цели. И никогда не забывал коснуться своей службы, красочно освещая узлы речей символическими сценами окопной жизни. Он говорил, что неотъемлемую сущность жизни составляет жестокость, что человек — кровожадный зверь, грубый от природы, и что современное общество до конца обнажило свои пороки, но ничуть не изменило свою суть. Он говорил, что человеку следует время от времени ставить на карту свою жизнь… он не имел в виду буквально, ведь ему приходилось возвращаться к повседневному порядку вещей. Его рыжая шевелюра истончилась от времени, а борода стала еще гуще. Вещая, он держал руки в карманах и шевелил пальцами, почесываясь, даже если Гвен была рядом. От ее острых глаз ничего не укрывалось, а острый карандаш педантично заносил в блокнот все, включая и это, чисто мужское, занятие.

Чтобы поддаться его обаянию, его надо было видеть. Я думал, что выпуск таких политиков прекращен — он просто насыщал атмосферу всем этим романтическим бредом, густо сдобренным его личной убежденностью и великолепной чувственностью. А мы, избиратели, слепли и не видели его подлинного лица.

Конек Чета — либеральный интеллектуал. Я немедленно обзавелся ярлыком оного. Воображаю, как он расстроился, узнав, что я к тому же и не еврей. Он спросил меня об этом в самом начале беседы и затем переспросил через несколько часов, якобы забыв. Я зацепился за вопрос и поинтересовался, так ли это важно для него. Он начал хохотать, долго и заразительно. Потом повернулся к Гвен и поведал ей, что ее шеф достаточно дипломатичен, не так ли? Почему бы не спросить прямо, является ли он — Чет Колье, антисемитом? Оба вопроса он обратил лично к ней, как бы удивляясь, что, мол, она связалась с таким типом, как я? Талантливо, по-мужски он принялся охмурять ее прямо при мне. Получилось так, что он польстил и ей, и мне, и это было отмечено. Но если он хотел смутить ее, то вовсе не преуспел в этом. На его заигрывания и ухаживания в лоб она оставалась холодна. После нескольких минут кавалерийской атаки я почувствовал слабое раздражение. Он быстро смекнул, что к чему, и время от времени возвращался к такому способу разговора — обращался только к ней, меня не замечая в упор. И я почувствовал себя идиотом. Должен признаться, сукин сын прямо-таки наслаждался игрой.

Интервью я задумал лишь как попытку рассмотреть, как далеко я могу помочь ему зайти в фантазиях на тему морали и политики. У меня есть дар обработки таких штампованных созданий. Невзначай задеваю проблему неестественным образом и жду, когда в объекте проснется или отрицание, или одобрение. Обычно человек, у которого берешь интервью, так заинтересован, чтобы его описали в выгодном для него свете, что спустя какое-то время его можно раскрутить на полный оборот. Протягиваешь ему руку дружбы, затем задаешь тот самый незатейливый вопрос, потом смотришь, как он склоняет голову и колеблется, ищешь тропку к его сердцу, завоевываешь его расположение, и он твой — идиот. Вскоре он отпускает тормоза, надеясь, что ты считаешь его неплохим парней, и дает информацию.

Но с Четом Колье обкатанный прием не сработал. Он обожал быть разным — причем взрываясь. Даже если я не соглашался с чем-то, он тут же находил другую сторону обсуждаемого предмета. После полутора часов скачков от белого к черному, когда я устал уже его слушать, Гвен неожиданно задала ему вопрос:

— Мистер Колье, неужели вам все равно, что мы о вас думаем?

— Абсолютно! — сказал он и сразу захохотал.

Вообще-то я ожидал услышать в его смехе какую-то тревожную нотку, но смех был естественен на сто процентов. Гвен тоже начала смеяться, а он начал строить ей глазки, опять наплевав на мое присутствие.

— Я знал, что ожидать от нашей с ним встречи. И не хочу, чтобы он хвалил меня, — могу недосчитаться на выборах многих голосов…

Ерунда, которую он нес, была далеко не смешна.

— А теперь, — продолжил он, взяв Гвен под локоть, — пройдемте на солнышко и поглядим на моих зверушек.

Мне осталось только идти следом за ними.

В душе шевельнулось что-то вроде зависти. Не в пример ему, я никогда не мог вот так ни с того ни с сего рассмеяться. Хотя всегда желал. Усилием воли я запрятал это возникшее чувство — зависть? или даже обожание — вглубь. Оно не отражает истинного положения вещей: этим типом я восхищаться не буду.

Мы шли по его владениям. Недалеко от разворота для машин, у входа, стоял трактор. Лужайки как таковой не имелось — обычная трава. И грязь. Он был обут в какие-то грубые ботинки, я — в обычные городские, Гвен — в итальянские туфельки с тонкой подошвой. Колье послал слугу в дом за галошами и лично опустил в них Гвен. Они были гигантского размера, и она выглядела в них очень пикантно. Меня он такой чести не удостоил.

Древние дубы и окружающие их строения были ровесниками времен если не первопроходцев, то уж Гражданской войны точно. Внутри дома сквозило — он поддерживал традиции английских провинциальных джентльменов, — с моей точки зрения, было очень холодно. Моя кровь порядком разжижела. А на улице пригревало солнце. Домашние животные бегали на воле. Гвен записала в блокнотик восемь котов и шесть собак разных пород. У Колье были и породистые, и дворняги. Все они бегали друг за дружкой, переступая через лежащих на земле, что-то ели, грызлись, размножались, рожали и нянчились. Меж взрослых особей ползали щенки и котята. Сцена кисти Брейгеля. Здесь они были дома, как и сам Колье.