Словарь лжеца - Эли Уильямз

трубам, к дурацкому пустому небу января, к мазку скворца или голубя на кованой флюгарке, и т. д., и т. п.

Пора помогать бессмысленной переписи языка. Долее Трепсвернон откладывать не мог. Поправил галстук и навалился плечом на широкую деревянную дверь.

Укоренившиеся повадки проявляются бессознательно. Некоторые вполне машинальны, есть у многих: например, позыв отдернуть руку от струйки пара из чайника за завтраком или испарина на лбу, чтобы тело оставалось прохладным. Порой такие отклики сознательно вырабатываются, а вовсе не непроизвольны. Начинается все с отдельных поступков, которые постепенно ритуализируются привычкой, пока не встраиваются в культуру повседневных действий. К примеру, Трепсвернон не мог представить себе, как переступает через каменный порог Суонзби-Хауса, чтобы на язык ему, подобно решетке крепостных ворот, не опустилась бы его фальшивая шепелявость. Теперь ему даже не приходилось об этом задумываться.

В «Новом энциклопедическом словаре Суонзби» он прослужил довольно долго – у него успела развиться некая мышечная память. Тело свое он направил от парадной двери к вешалке, а оттуда – наверх, к своей конторке в главной Письмоводительской на первом этаже, точно зная ту инерцию, с какой размахнуться рукою, дабы действеннее всего зацепиться за перила и отпустить их. По лестнице шагали ноги не одного лишь Трепсвернона – по каменным ступеням шуршали мост мост мост еще и мягкие лапки: то в Письмоводительскую его сопровождал один из множества котов, кому проф. Герольф Суонзби позволял невозбранно бродить по всему издательству и не подпускать мышей к бумажным документам. Мышелов этот был велик и желт, и Трепсвернон нагнулся и почесал ему за ухом. Пискнув, кот отвернулся. Возможно, у него тоже голова болит. Кошачьи мигрени, вероятно, глаже.

По пути от приемной д-ра Рошфорта-Смита к Суонзби-Хаусу Трепсвернон возвратился к своим досадливым размышленьям о том, почему не измыслили слова для той особой разновидности головной боли, какой он сейчас мучился. Горькая зловредность ее побужденья, топкое бремя вины, сопряженное с ее существованием, – как физическое воздаяние за то время, что спустил в бутылку. Некоторая забывчивость, как будто память вытесняется болью. Чересчур перепиваешь и в итоге – вот эта боль: наверняка же мир по всему рынку ищет наименованья для этого недуга? А если подобного слова и впрямь не существует, нельзя ль назвать эту боль в честь самого Трепсвернона, сделать автоэпонимом? Сражен мерзейшим приступом трепсвернона. Увы, сегодня я не смогу придти на службу, у меня такой трепсвернон, что уму непостижимо. Это бы могло стать его наследием – так его имя прогремело бы в поколениях. Он сделал себе мысленную зарубку проверить, не существует ли уже такого слова где-нибудь в арго или диалекте – быть может, и есть что-либо земное и бодрящее где-нибудь в Дорсете с его грубыми фрикативами и гулкими фальшивыми гласными.

В коридоре, соседствующем с Письмоводительской, Трепсвернона и кота приветствовал скрип подошв по паркету. Декорум в архитектуре есть годность здания, а также некоторых частей и украшений оного для его положения и предназначения. Круглая Письмоводительская со стеллажами по стенам в самой середине Суонзби-Хауса была светлым обширным помещением с высокими окнами и выбеленным лепным куполом. Арена для книжников с акустикой базилики. Даже в тусклый январский день солнечные лучи копьями втыкались в служащих Суонзби, а свет в воздухе свертывал пыль там, где та подымалась от потревоженных старых бумаг. В зале стояло по крайности пятьдесят конторок, все – на равных расстояньях друг от дружки и повернуты ко входу. Мазками вспышек свет отражался от плоских лезвий ножей для разрезанья книг.

Почти все звуки в Письмоводительской связаны были с бумагой: посвист документации, перемещаемой по крышке конторки, чуть более запинчивый шелест страниц, раскладываемых по порядку, или же хуххкунк-ффппп книги, извлекаемой из своего гнезда среди полок, шедших кру́гом по всей просторной зале. У лексикографа имеется позыв эдакое категоризировать. Все это излучало любезное сердцу спокойствие, как в соборе, по сравненью с кошмаром оранжевой иволги в кабинете д-ра Рошфорта-Смита, не говоря уж о резком гомоне и сутолоке Бёрдкейдж-уок и множества других лондонских улиц. Общий шум здесь был глух: шорох страниц, плюханье кошек с конторок на пол да время от времени шмыганье носом либо чих и предоставляли всплески звука, а иначе даже от своих конторок к упорядоченным ячеям картотек, вправленных в стены сводчатой Письмоводительской, лексикографы перемещались совершенно бесшумно. Ячеи эти располагались по алфавиту в исполинских башнях полок с этикетками, расставленных по всему периметру залы.

Ячеи – в зависимости от того, хороший день выпал в «Новом энциклопедическом словаре Суонзби» или скверный, лексикографы неофициально их называли сотами или клоаками. Конторка Трепсвернона располагалась среди слов на букву «С».

Он украдкой скользнул на свое место, в голове звенело по-прежнему. Понятия украдки, казалось, характеризовали даже самые текучие его телодвиженья. Точно так же, как на язык его нисходила шепелявость, едва вступал он в здание, так и плечи его вроде б неестественно вздергивались, когда усаживался он за свою конторку. Трепсвернон интуитивно потянулся к регламентированной ручке «Суонзби». На обычном месте ее не оказалось. Он взглянул на свои руки, словно пытаясь припомнить, к чему вообще их можно применить.

Беседы в Письмоводительской происходили в приглушенных тонах. Все они велись на уровне шепота, ропота или воркованья, ежели не считать редких мгновений особенного вдохновенья – либо же когда осознавалась некая сугубая ошибка и вспыхивала досада. В общем и целом посматривали на такое косо, но, в конце-то концов, даже самый небрежный из лексикографов – всего-навсего человек, и сам Трепсвернон, разумеется, в подобных помехах бывал виновен. Описки и грамматические промашки мозолили ему глаза и вызывали телесный отклик. Напряженье хотя б отчасти обычно стравливалось бодрым цык. Вероятно, все читатели такое переживают: умело сработанный речевой оборот скользит сквозь читающий ум, словно вервие в руках, а когда в этой фразе содержатся ошибки либо есть отвлекающие вниманье двусмысленности, причудливый синтаксис или же какая-либо лексическая либо грамматическая отрыжка, продвижение вервия этого препинается или грубеет. Сравните текстуру мотков вот этих двух примеров:

Съешь ещё этих мягких французских булок, да выпей же чаю.

Сещъё шь гмятих фрабулских цузок, жа выю де чапей.

В последнем случае цык наверняка можно извинить.

Сотрудник, занимавший конторку обок Трепсвернона не цыкал. Когда б ни случилось Билефелду наткнуться на ошибку или иной перебой на странице, из глотки его вырывалось некое всхлипывающее ржанье, словно он давился. Звук был вполне тревожный, и Трепсвернон частенько вздрагивал. Глаза у Билефелда расширялись, ладони подтягивались к аккуратным бакенбардам на щеках, и в воздухе разносилась тихая, высокая, звонкая трель. Звук сей