Выбранные места из дневников 70-х годов - Владимир Крупин

Ночь на 5 сентября. Плохо, бездарно, как и большинство моих дней, прошло лето. Причины две, третья маленькая. Первая — не запущена до сих пор книга, второе — одиночество: жена уезжала. Маленькая — от усталости. Но вот сейчас-то встал же, сел же. Хоть пыль со стола стер.

Надо взять курс на самоуважение. Унижать себя перед собой похвально, но когда это переходит в забитость, а забитость в нашем интеллигенте — поза, то плохо.

32 года послезавтра. Я вас приветствую, грядущие 33 года.

12 сентября. День рождения встретил в колхозе. Где жил 5 дней. С юности не помню таких холодных блескучих звезд, такой огромной, легко летящей навстречу облакам луны.

Картошка, картошка, мокро, идет с грязью, согнувшись выбираешь, недалеко аэродром, игрушечные истребители штопором убегают от земли, переворачиваются, летят вниз, крутятся, выравниваясь, несутся кверху колесами над землей. Наконец хлопают и уходят за звук.

На работе все так же. Милое известие — мою книгу (вот причина) посылали на рецензию. И зарезали. Но мне ни слова. Забавно. “Сибирские огни” должны известить о номере печатания, от этого зависят мои действия.

Свиньи все-таки. Еще ни одна книга в нашем издательстве не шла с таким трудом.

Подводит меня моя вера в порядочность людей.

Вчера, уезжая из совхоза, был около части, где служил. Ровно десять лет со дня последнего прихода в часть, я уже учился в институте, но меня тянуло и к друзьям, и к ней, я приехал, привез черных гладиолусов для нее и вина для ребят. Мы выпили с Женькой, он был уже разжалован до рядового и был в карауле.

Вчера не был взволнован, воспоминания только, отметки времени, что изменилось. Сейчас потрясенно думаю: десять лет — мать родная! Тот пацан у КПП, давший огонька, на 10(!) лет моложе, а далеко ли я ушел? За забором видел мелькнувшую в выросших березах казарму. Помню каждую половицу внутри.

18 сентября. И еще уезжал, и еще жил в совхозе. Когда вернулись в город, город так подействовал, что прощальная выпивка “колхозников” окончилась плохо. Без жертв, но не добром. Нет, не ремесло пить, не ремесло.

Постыдное дело не работать. Но и жалеть о прошедшем не нужно. Удел неважный каяться в свершенном, полезней потихоньку выплывать…

Прочел, поставили его редактором, новый роман (повесть) Каверина. Работаю много, но все на издательство.

22 сентября. “Вот и кончилось лето, мой друг”. “Журавли улетели, барин!”

Почему я упорно думаю, что талантливый писатель порядочен в жизни?

Талантливый, но непорядочный, стоп! Вот в жизни — с кем говорят? Со всеми? Кому открываются? Единоверцу. Почему одному выложат всё, другому внешнее? Вздор, что старики словоохотливы, они не пред всяким выговорятся. А молодые, все остальные? Люди любые обладают экстраполяцией — понимают, кто перед ними.

Так вот — порядочные писатели талантливые пишут о современности, о происшедшем с ними, так как происходящее с ними было и с другими. Непорядочные и неталантливые расчетливы, они также пишут о современности, но выходит у них плохо.

А талантливые непорядочные (с чего и начал, таких тоже много) обращаются к истории. Современность не открывается им, они черпают материал в книгах. И их суждения об истории поневоле бесспорное, потому что как проверишь — искажена ли история? Выходит, так.

27/IX. Дни собачьи. Утро, день, вечер — бюро, сигареты, сухомятка, доклад. Скорей бы это собрание. Без преувеличения (экие слова!) можно сказать (в том же духе!), что моя жизнь связана с партией.

То, что партия — рукотворящая сила, я не сомневаюсь.

Перед друзьями не стыдно раскиснуть. Но нельзя раскисать, когда киснут друзья. Это мои стихи. Они показывают, что сентябрь пропал.

29/IX. Есть хорошее во всех состояниях. Только одно условие — к состоянию нужно стремиться. Состояние зависит от построения. А построение — от событий. А события случайны. Значит, случайность закономерна.

Снова ночь. Снова Моцарт.

3 октября. Собрание прошло. До такого гадкого состояния доходишь без стремления. Треть голосовала против меня. Радоваться? Радуюсь. Радоваться нечему.

Был Саня, друг юности и отрочества. Хорошо, что 10 лет не изменили нас.

9 октября. Близится работа, имею в виду отпуск. С Вологдой не вышло — Ялта.

23 ноября. До Ялты был четыре дня у родителей. В Ялте 25 дней. Повесть писал заново в третий раз, потом сел в четвертый. Написано мало, исписано много. Выход: один к десяти.

Что плохо — медленно. Что хорошо — верно.

16/ХII. Любовь — это идея.

31 декабря. Последняя запись в этом году. Их и было-то всего ничего: год был плохой, дрянь был год, сволочной был год — для меня, по крайней мере.

Итогов нет. Не писал. Почти не писал. Повесть, начатую 14 марта, стал переписывать в октябре в Ялте и застрял в начале.

Побывал в этом году в Волгограде, в Ялте, Вологде, Кисловодске, Пятигорске, Кирове, но это ничего не значит. Не писал, почти не писал, плохо! Виноват в этом полностью, хотя могу оправдать себя на 200 процентов. Есть уничтожающее правило — некогда писать, значит — не писатель.

Желаю себе в этом году:

— Уйти из штата.

— Докатить пьесу до рампы.

— Кончить повесть. Дописать. Написать.

Вот хотя бы это. Это минимум. Если побольше, то

— Сдать 2-ю книгу, получить договор. В “Малыше”. Всё это может сорваться, но всё себе прощу, если буду писать. И регулярно. И с результатом.

Всё на этот год.

Как раз сегодня получил договор из “Сибирских огней”.

Обычная приподнятость и ожидание чего-то сменилось спокойной мыслью — ждать нечего, надо работать. Звонил Жуков Анатолий. Много звонят, желают всего самого хорошего, и я так много желаю всем всего хорошего, и все вокруг так трогательно обновляются и ждут хорошего, что кажется, уже и не будет плохого.

Я как будто из будущего: всё настоящее пережил.

1974 год

1/I. Будем жить.

10/I. Хороша середина жизни. И маленьких понимаешь, и старых.

А дни мои плохи и однообразны.

Насколько интереснее жить, когда хоть чуть-чуть начнешь писать. Тогда смотришь вокруг и заинтересованно, и независимо.

11/I. Когда в Ялте Тендряков донимал меня разговорами о типическом в нетипическом, и наоборот, я, имея заднюю мысль разуверить его, что это не есть его открытие, выписал и подсунул ему слова Гоголя: “Чем предмет обыкновеннее, тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное и чтобы это необыкновенное было, между прочим, совершенная истина” (о Пушкине). Тендряков прочел, посопел и довольно сказал мне: “Вот видишь, я же говорил тебе”.