Андрей Снежков учится жить. - Виктор Баныкин

Все живое радуется наступающей весне, только у меня на душе почему-то черным-черно. Сам не знаю, что со мной. Уроки готовлю кое-как, спустя рукава, матери грублю, со многими мальчишками из класса почти перессорился, перессорился процентов на пятьдесят.

Но как-то особенно тяжело мне стало в последние дни. Будто я что-то потерял... что-то самое дорогое, самое близкое...

Весь вечер сидел над учебниками, а в голову лезла всякая дребедень! Потом стало совсем невмоготу. Тогда я вскочил и кинулся к вешалке. Мама что-то сказала, но я ничего не слышал.

Шагал по хрупающему под ногами ледку, подставив лицо освежающему ветру. Где-то забрел в лужу, где-то налетел на телеграфный столб. Какая-то тетка, которую я чуть не сшиб с ног, на всю улицу раскудахталась: «Едакий молоденький, а уж водку хлещет, прости господи! Образовали молодежь, нечего сказать!»

Опомнился на тихой, с редкими фонарями улочке. В мае тут зеленым-зелено. А какая сирень цветет в палисадниках! Но зачем я сюда пришел, чего мне здесь не хватало? Когда же взгляд остановился на небольшом домике с белым крылечком, тогда-то... да, тогда-то я все, все понял. Вот уже четыре дня она не появлялась в школе. Кто-то сказал: заболела. Четыре дня не видел ее. Целых четыре, дня!

Смотрел в зашторенное занавеской окно, освещенное лампой с зеленым абажуром, и с тревогой спрашивал себя: что с ней? Как помочь, чтобы она не страдала? Может, срочно, не мешкая, надо отправиться в путь за каким-то целебным лекарством, которое спасет ее от грозящей смерти? Пусть только прикажет — пойду куда угодно, хоть на край света. Меня ничто не остановит — ни распутица, ни метель, ни бурлящие ледяной водой овраги и реки...

Смотрел не отрываясь на окно и все думал, думал о ней. А может, ей ничего и не требуется: ни каких-то там особенных лекарств, ни моей жизни? А хочется просто-напросто чуть-чуть развеселиться, потому что целый день валяться в постели даже здоровому человеку до тошноты наскучит.

И я стал перебирать в голове все веселые трюки, какие только знал. Можно пройтись на руках вниз головой, волчком покрутиться на пятке. Или вот еще: показать, как воет медведь, когда его, шельму, жалят пчелы в наказание за съеденный мед. А не хочешь ли послушать, как разговаривают в лесу птицы? А фокусы? Знаю целую сотню, не хуже разных восточных факиров!

Вдруг свет в окне мигнул и погас. И весь дом погрузился в темноту.

Спокойной ночи! Просыпайся завтра здоровой и веселой. Я хочу... я так хочу тебя видеть!

14 марта, пятница

У нашей троицы хлопот полон рот. Готовим к полировке свой футляр. Охота до каникул с ним разделаться.

Алексеич только что сдал книжный шкаф и сейчас, сидя на верстаке, отдыхает.

— Погляжу вот на вас, молодых, — медленно и глуховато говорит он, ковыряя щепочкой в желтых от курева зубах, — погляжу, и так иной раз муторно на душе сделается... Полезное вроде дело — производственное это самое ученье, только не всем оно впрок. Есть и такие среди вас: который вон парень кровь с молоком, а не нагнется, доску не поднимет. С другой стороны, и у нас тут порядка нет... государственного размаха не хватает. — С минуту мастер молчит. — Теперь возьмем другое дело. Куда ни ткнись — ясли, детсады, школы, библиотеки, опять же кино и клубы разные. И для кого все, спрашивается? Для вас, подрастающее поколение, ядрена мать!

Данька Авилов прыскает и тотчас замолкает, зажав ладонью рот.

— А ты не фыркай, я дело толкую, — косится на него Алексеич. — Лучше скажи вот... Столько хорошего для вас народ делает, а ценить вы это научились? Молчишь, то-то мне!.. Идешь который раз с работы — тут валяется пьяный лоботряс, там другой нагрубил старшему, а который еще и драку затеет. Разве гоже это? Был я в прошлые выборы нарзаседателем. И разбирали одно такое кляузное дело: трое парней с лесопилки нализались и дебош учинили в девичьем общежитии. Так они вместо того чтобы покаяться да наперед зарок дать, принялись других обвинять. «Вот если б, — говорят, — у нас почаще концерты устраивали, да новую радиолу в красный уголок дали, да пластинок танцевальных побольше приобрели...» И пошли и поехали! Не удержался тут я и говорю: «И как же вам, ребята, не совестно! Ведь вы вон какие лбы, десятилетку кончили, народ ученый, самостоятельный, а вам все дай да подай! Вы что же, век собираетесь недорослями быть? И чтобы все за няньками да за мамками жить? Что же тогда мы-то должны были делать в наши молодые годы? Ведь ничего тогда такого не было, что вы сейчас имеете! Выходит, нам в ту пору оставалось только перепиться да перерезаться? Так, по-вашему, выходит?»

В это время кто-то насмешливо сказал:

— Да разве можно сравнивать одно с другим? Вы тогда разве жили? Вы просто существовали!

Оглядываюсь, а это Борька Извинилкин стоит в дверях чулана. Нате вам: не ходил, не ходил да заявился! Стоит, руки в боки, на лице ухмылка.

Алексеич тоже поднимает голову. Проводит ладонью по бурой, исхлестанной морщинами жилистой шее. Вижу, как багровеет лицо мастера. Краснота пошла даже по шее — все еще крепкой, рабочей.

Думал, выйдет сейчас наш Алексеич из себя и так-то отчитает Борьку, что тому тошно станет! Но старик сдержался.

— Ошибаетесь, юноша, — тихо сказал Алексеич, только голос его чуть задрожал. — Ошибаетесь! Жили мы. Да, жили! И обходились без драк и пьянства. И росли не лодырями. Были не хуже вашего брата, образованного!

Мастер слез с верстака и, прихрамывая, отошел в угол, к настенному шкафчику с разным своим инструментом.

— Зачем же ты так? — говорю Борису, оттаскивая его от двери.

— А что я ему сделал? — Борис пожимает плечами. — Решительно ничего!

Он заглядывает в соседнюю комнатушку, где наши девчата помогали работницам кроить обивочную ткань, и кричит:

— Эй, вы, кончайте, по домам пора!

Но тут в цех заявляется, скрипя сапогами, Голубчик. Борька сразу к нему.

— Здрасте, Осип Яковлевич!

Голубчик снимает шапку, машет себе на потное раздобревшее лицо и спрашивает:

— Трудитесь, голубчики?

— Трудимся, Осип Яковлевич! — Борька разводит руками, показывая на сосновые скелеты будущих диванов. — Вот... видите?

— Ну-ну! — кивает директор. По всему видно, он пребывает в благодушном настроении.

Борька ходит с Голубчиком по цеху, что-то объясняет, что-то показывает. Потом директор отправляется в контору артели, а мы гурьбой выкатываемся на улицу.

— Ну и олух! — шепчет Борька, хихикая. — Я ему сочиняю, а он знай башкой кивает. Напялил на себя китель с чужого плеча и чванится...

— Как с чужого? — спрашиваю.

— А так! Он и на фронте никогда не был. Мой отец этого Голубчика как облупленного знает. Вместе во время войны на одном объекте работали. — Борис, как бы спохватываясь, берет меня за руку. — Смотри, не звони — между нами!

И он, попрощавшись, заворачивает за угол. А я шагаю дальше. Немного погодя догоняю Зойку. Идет одна, вернее, не идет, а плетется, еле передвигая ноги.

— Ты что, — спрашиваю, — заболела?

— Нет, — трясет головой и отворачивается.

Прохожу дальше — некогда мне антимониями разными заниматься, пусть уж Борька с ней нянчится, если она к нему липнет. Но Зойка вдруг догоняет меня и говорит:

— Андрюша, пойдем... пойдем в кино, а? Помнишь, как хорошо было в прошлый раз?

— Тебе, — говорю, — что, мало одного мальчишки?

Зойка бледнеет.

— Не притворяйся! Кому письма пишешь? С ним и в кино ходи. Думаешь, не знаю? Сам Борька...

С минуту Зойка смотрит так дико, что у меня слова в горле застревают. А потом срывается и бежит от меня прочь, бежит изо всей силы, откуда только прыть берется!

Из-за угла вывертывается грузовик с какими-то ящиками, треногами, измерительными рейками, и Зойка чуть не попадает ему под колеса. Шофер тормозит, высовывается из кабины, ругается. А она, не оглядываясь, точно оторопевший от страха длинноногий жеребенок, перебегает дорогу и скрывается в воротах с резными петухами.

В тот же день, вечером.

Ну и ну, Иван! С этим сорвиголовой опять приключилась история. На этот раз романтическая. Только кончилась она для него плохо — явился вчера домой с подбитым глазом и расквашенной губой.

Шепотом спрашиваю: «Что с тобой?» (мама уже спит), а он сопит себе и ни гу-гу. Ну, думаю, и молчи, раз тебе нравится! Сбрасываю рубашку, штаны и валюсь на тахту. Немного погодя, погасив настольную лампу, лезет ко мне под одеяло и сам Иван.

Оба не спим, молчим. Иван нет-нет да вздохнет.

— А ты знаешь, Андрюха, эх и злющие у вас парни, — начинает наконец он изливать душу. — Ну, прямо кобели! Право слово! Иду сейчас по улице, а у ворот эдакая куколка... будто из витрины универмага сбежала. Из того, который на Кооперативной. Видел, с кудряшками завлекательными? Она красуется в средней витрине. И эта живая, представь себе, как родная сестра той: тоже и кудряшки, и ресницы длиннущие... Одним словом, стоит одна и головой вертит — туда-сюда, туда-сюда. Подхожу поближе и самым таким культурным образом спрашиваю: «Фа-мажор, не скучно вам одной?» Она улыбается и охотно отвечает: «Скучно, очень даже скучно!» Ого, думаю, клюет. Ну, слово за слово... одним словом, знакомимся. Только собрался самым таким культурным образом ее за талию обнять, как вдруг откуда ни возьмись детина... с воротной столб, право слово! Хватанул меня за грудки и говорит: «Ты что это, малявка, с чужими девочками заигрываешь?» — «А на ней, — отвечаю, — не написано — чужая она или твоя» — «Оставь, — говорит, — шутки шутковать. Знай наперед — в нашем городе это не принято, чтобы отбивать. А теперь проси прощения и вон с моих глаз!» Видал ты такого! Прощения проси! Шалишь, думаю, не на того нарвался! В гробу я тебя видел, в белых тапочках! А он опять свое: «Будешь извиняться?» — «Нет, — мотаю головой, — не буду!» — «Ах, так», — басит детина и как развернется, как даст мне по скуле. На небе ни звездочки, а у меня перед глазами сразу они засияли! — Иван вздыхает. — Сызнова спрашивает: «Будешь извиняться?» Опять молчу, только зубы плотнее сжимаю. Тогда он еще раз звезданул. И в третий раз спрашивает, самым таким преспокойным образом... Вижу, деваться некуда. С эдаким кобелем мне не справиться! А куколка, между прочим, стоит в сторонке и в платочек хихикает. Ну и я, это самое, под давлением обстоятельств, извинился... бис его растерзай на мелкие клочья! Сказал: «Paxмат!» — и самым таким культурным образом домой направился.