Рекрут Великой армии - Эркман-Шатриан

— Ну, что? Теперь лучше? — спросил он меня благодушно.

Я не мог не улыбнуться ему в ответ. Я еще жив! Мое левое плечо и грудь были крепко забинтованы.

Там все горело. Но я не обращал на это внимания. Я был жив!

Сперва я стал глядеть на громадные балки, скрещивавшиеся наверху, и на щели крыши, куда пробивался свет. Потом я повернул голову. Кругом на матрацах и просто на соломе лежали бесконечные ряды раненых. Посередине около большого кухонного стола доктор с двумя помощниками, засучив рукава, отрезал кому-то ногу. Раненый кричал. Сзади виднелась целая куча отрезанных ног и рук.

Пять или шесть солдат обходили и поили раненых.

Никогда в жизни я не видел таких ужасов.

Недалеко от меня сидел старый капрал с забинтованной ногой и, подмигивая, говорил своему соседу, у которого была ампутирована рука:

— Поглядите-ка на эту кучу — держу пари, что ты не узнаешь в ней свою руку.

Молодой солдат, весь бледный, поглядел на ужасную кучу отрезанных кусков человеческой плоти и потерял сознание.

Капрал засмеялся:

— Он таки узнал ее! Вон она лежит на самом низу…

Вместе с ним никто не засмеялся.

Каждую минуту раненые прошли пить. Когда один произносил слово «пить», все начинали повторять его. Старый солдат, очевидно, подружился со мной, потому что, проходя мимо, всякий раз поил меня.

Я пролежал в этом сарае не больше часа. Дюжина повозок подъехала к сараю. Местные крестьяне в бархатных куртках и широкополых шляпах держали лошадей под уздцы.

Скоро раненых стали выносить и укладывать на телеги. Когда одна наполнялась, то уезжала вперед и к воротам подъезжала другая. Я попал в третью повозку. Я сидел на соломе в первом ряду около молодого безрукого солдата. Сзади был другой — безногий, у третьего была забинтована голова, у четвертого перебита челюсть, и т. д.

Нам было очень холодно. Несмотря на солнце, мы укрывались шинелями до кончика носа. Все молчали. У всех было много о чем подумать.

Временами мне становилось ужасно холодно, потом неожиданно жарко: у меня начиналась лихорадка.

Наконец нас всех рассадили по телегам, и мы отправились. По обеим сторонам ехали гусары. Они болтали о битве, курили, смеялись и не обращали на нас никакого внимания.

Проезжая через деревню, мы увидели все ужасы войны. Деревня обратилась в груду развалин. Крыши провалились, стены были повреждены, мебель изломана. Дети, женщины и старики печально входили в свои жилища и выходили обратно. Среди развалин виднелось небольшое зеркальце с прикрепленными над ним двумя ветками бука: здесь была раньше комнатка, в которой, очевидно, жила молодая девушка.

Кто мог сказать, что все имущество этих крестьян в один день будет уничтожено! И уничтожено не свирепым ветром и небесной стихией, а ужасной людской яростью.

Даже бедные животные, и те казались несчастными и покинутыми среди этих развалин: голуби искали свои голубятни, волы и козы — свои хлева; испуганные, бродили они по переулкам, жалобно мыча и блея. Куры сидели на деревьях, и всюду виднелись следы ядер.

Я видел громадные рвы, длиной с полмили. Все окрестные крестьяне поспешно копали их, чтобы поскорее похоронить трупы, уже начавшие разлагаться и угрожавшие заразой. Потом, с вершины холма, я снова увидел эти траншеи и с ужасом отвернулся. В них хоронили всех без разбора — пруссаков, французов и русских. Теперь уже не имело значения различие военных форм, которое, к выгоде правительства, разделяло этих людей раньше. Все были вместе… все обнимались… Трупы словно прощали друг другу обиды и проклинали тех, кто помешал им быть братьями при жизни!

Но печальнее этой картины был длинный транспорт с несчастными ранеными. О них упоминалось в официальных донесениях лишь для того, чтобы уменьшить их число. Они погибали в госпиталях, как мухи. Они умирали вдали от своих близких и до них доносились пальба из пушек и пение в церквах, где радовались тому, что убито несколько тысяч человек.

Глава XХI. Лазарет

Мы прибыли в Лютцен. Город был до такой степени переполнен ранеными, что мы получили приказ ехать до Лейпцига. По улицам вдоль стен домов лежали на соломе полумертвые солдаты.

Затем мы двинулись дальше. Я уже больше ничего не видел и не слышал. Голова у меня кружилась, в ушах звенело. Деревья я принимал за людей. Меня мучила смертельная жажда.

Я немного очнулся, когда двое людей подняли и понесли меня через темную площадь. Небо было усеяно звездами. Фасад соседнего громадного здания блестел огнями. Это был госпиталь в Лейпциге.

Меня внесли по лестнице в большую залу, где тремя длинными рядами тянулись койки. Меня положили на одну из них.

Вы не можете себе представить сколько здесь слышалось стонов, проклятий, жалоб! Все раненые были в горячке. Окна были раскрыты. Маленькие фонари мигали на ветру.

Когда меня стали раздевать, я впервые почувствовал такую ужасную боль в плече, что не мог сдержать крика. Сейчас же подошел доктор и упрекнул служителей за их неловкость. Вот все, что я помню из той ночи. Я был, как безумный, призывал на помощь Катрин, дядюшку Гульдена, тетю Гредель. Это рассказал мне потом мой сосед, старый артиллерист, которому я своими криками мешал спать.

Только наутро следующего дня я впервые как следует осмотрел палату. Тогда же я узнал, что у меня сломана кость.

Когда я проснулся, рядом стояло с полдюжины докторов. Один из них, высокий брюнет, которого называли «господин барон», начал снимать бинты. Помощник держал таз с теплой водой. Старший доктор исследовал мою рану. Все нагнулись, слушая, что он скажет. Он говорил несколько минут, но из всех его слов я понял только одно — пуля прошла снизу вверх и сломала кость. Я понял, что доктор знает свое дело: пруссаки действительно стреляли в нас снизу.

Доктор сам обмыл рану и забинтовал ее так, что я больше не мог двигать рукой.

После перевязки я почувствовал себя гораздо лучше. Через десять минут служитель, не тревожа раны, ловко надел на меня чистую рубашку. Доктор остановился у соседней койки и сказал:

— Эге! Ты опять здесь, старина!

— Да, господин барон, это я, — отвечал артиллерист, очень польщенный, что его узнали. — Первый раз при Аустерлице ранен был картечью, потом при Иене и Смоленске — оба раза удар пикой.

— Так, так, — отвечал доктор. — И что же с нами теперь?

— Получил три сабельных удара в левую руку, защищая пушку от прусских гycap.

Доктор подошел, развязал бинт и спросил артиллериста:

— У тебя есть крест?

— Нет, господин барон.

— Твое имя?

— Кристиан Циммер, вахмистр второй артиллерийской конной бригады.

— Хорошо, хорошо.

Окончив перевязку, доктор пошел дальше. Старый артиллерист так и сиял.

Услышав его имя, я понял, что он эльзасец, и решил заговорить с ним на родном наречии. Это еще больше развеселило моего соседа.

Артиллерист был человеком высокого роста, широкоплечим, с большим носом, гладким лбом, со светло-рыжими усами. Очень славный парень. Он называл меня «Жозефель» и говорил мне:

— Жозефель, смотри не ешь лекарств, которые тебе дают. Если они плохо пахнут, они тебе ни к чему. Если бы нам давали каждый день по бутылочке вина, мы бы живо поправились.

Когда я выражал ему свои опасения перед лихорадкой, он сердился и, глядя на меня своими большими серыми глазами, говорил:

— Ты, кажется, с ума сошел, Жозефель! Разве такие молодцы, как мы с тобой, умирают в госпитале? Нет… нет… Об этом и думать нечего.

Каждое утро доктора, делая обход, находили семь-восемь трупов. Одни умирали от горячки, другие — от простуды. Всякий раз появлялись носилки, и служители выносили умерших.

Через три недели кость моя начала срастаться, раны затянулись. Я почти не испытывал боли. Циммер тоже поправлялся. По утрам нам давали вкусный бульон, а вечером — кусок мяса с полстаканом вина.

Нам разрешили гулять в большом саду, около госпиталя. Под деревьями здесь и там стояли скамьи. Мы, как важные господа, прогуливались по аллеям в серых халатах и колпаках.

Я рассказывал артиллеристу о Катрин, о нашей любви, наших мечтах о женитьбе и о многом другом. Он слушал меня, покуривая трубку.

Глава XXII. Письмо с родины

Как только я начал вставать, тотчас же написал письмо домой дядюшке Гульдену и сообщил, что легко ранен в руку и нахожусь в лейпцигском госпитале. Я просил его известить об этом Катрин и тетю Гредель.

После того как письмо было отправлено, я места себе не находил. Каждое утро ждал ответа. Мое сердце обливалось кровью, когда я видел, как по палате разносят письма, а мне ничего нет.

Но вот однажды среди других имен было названо и мое. Я протянул руку, и мне дали толстое письмо, покрытое бесчисленным количеством марок. Я узнал почерк дядюшки Гульдена и побледнел.