Тринадцатый сын Сатаны - Николай Стародымов

— А теперь пришел миг, ради которого мы собрались! — голос звучал торжественно и многообещающе, несколько выбиваясь из ритма, которому здесь было покорено все. — Сейчас ЭТО произойдет! И мы снова докажем, как мы преданны нашему Отцу, Великому Князю Тьмы!

В темноте зала произошло еще какое-то движение, не подчиняющееся ритму. Откуда-то появились еще несколько фигур в таких же балахонах, только без светящихся знаков. Они внесли и поставили рядом с треножником ящичек на высоких ножках, покрытый черным покрывалом.

Ритм между тем постепенно нарастал, движения фигур, танцующих вокруг светильника, все ускорялся. При этом он перестал быть чем-то единым, ладным, синхронным. Каждый из присутствующих теперь танцевал сам по себе, дергаясь, извиваясь. Однако ни один не откинул с лица капюшон. И от этого становилось еще страшнее, еще привлекательнее, еще таинственнее.

— Нашему Князю нужны жертвы! — голос теперь уже выкрикивал слова, бросал их, словно сухие поленья в разбушевавшееся пламя. — Пусть святоши и неверующие просто так убивают друг друга! Мы же докажем, что убиваем специально, чтобы доказать Сатане нашу любовь и преданность ему! Прими, наш Князь, жертву!

— Прими жертву! — вразнобой, но дружно, истерично, в едином порыве, вскричали присутствовавшие.

Насколько можно было судить по голосам, здесь была молодежь, юноши и девушки.

Огонь в светильнике сам собой вдруг усилился. Шар же, напротив, почти совсем погас. И сразу перестал привлекать к себе столь пристальное внимание.

Теперь в центре кольца оказался ящичек. Окружившая его толпа уже не казалась покоренной некому ритму. Теперь это была группа людей, жаждущих какого-то зрелища. И оно началось!

Откуда-то появились еще несколько человек, причем один из них был в балахоне красного цвета. Он держал в высоко поднятой руке большой, слегка изогнутый нож. На его капюшоне, над прорезями для глаз был нашит золотистый православный крест, правда, перевернутый длинной прямой перекладиной вниз, а косой короткой — вверх.

Рядом с ящичком оказался большой бубен, также разрисованный какими-то значками. Один из вышедших людей начал ритмично бить по нему палочками, которые с расстояния были подозрительно похожи на человеческие берцовые кости. Человек в красном медленно и торжественно подошел к ящичку. Рядом с ним оказались люди в балахонах без светящихся знаков, те, которые появились позже и не принимали участие в общем танце.

Все вдруг стихло. Присутствующие замерли. Не было слышно ни единого звука. Огонь в светильнике теперь горел ровно, не колеблясь.

Повинуясь движению человека в красном, один из его подручных сдернул с ящичка черное покрывало. Валентину с его места не было видно, что в нем находится. Однако по общему вздоху стеснившихся возле ящичка понял, что там находится что-то вожделенное.

Человек в красном что-то торопливо и громко заговорил на каком-то совершенно неведомом языке. Слова были абсолютно непонятны, однако Валентину странным образом показалось, что в них присутствует что-то знакомое, как будто когда-то слышимое. Стоявшие рядом вразнобой подпевали ему. Только теперь в этом не было что-то завороженное. Здесь было что-то вожделеющее.

Голос чтеца постепенно возвышался.

— Ньима! Ньима! Ньима! — вдруг громко прокричал он.

— Ньима! — взревели голоса.

(Позже Валентин узнал, что смутно знакомый ему речитатив был ничем иным, как православной молитвой «Отче наш…», произносимой наоборот, с конца; а возглас «ньима!» — перевернутое «аминь!»).

Стенки ящичка вдруг раскрылись, упали, повиснув на петлях…

На ровной дощечке лежал… крохотный ребенок. Маленький, месяцев трех от роду, не больше. Совсем голенький, он, как это обычно делают такие крохотульки, не в такт двигал ручонками, сучил ножками, поджимая их к животику, вертел головкой…

Только теперь Валентин вдруг обратил внимание, что, как бы ни теснились люди в балахонах вокруг столика, они обязательно становились так, чтобы ему было видно, несмотря на расстояние — во всяком случае за этим внимательно, хотя и ненавязчиво, следили подручные человека в красном. И еще он обратил внимание, что внутри у него не поднимается активный протест против того, что сейчас должно произойти. А то, что именно сейчас должно произойти, он уже понимал.

Так и произошло.

— Князь Тьмы, наш повелитель! — громко произнес, опустив голову вниз, человек в красном. — Прошу тебя, укажи, кто сегодня твой избранный сын!

Он широко размахнулся и глубоко вспорол ножом тельце ребенка. Тишину подземелья пронзил тут же захлебнувшийся детский визг. Из раны длинной струей брызнула кровь, ударив в балахон одного из присутствующих!

— Я!!!

Человек тут же откинул капюшон. Он был еще совсем молодым. Неестественно бледный (или таким цвет его кожи казался в неровном свете огня?), с лихорадочно блестящими глазами (или это тоже от недостаточной освещенности?), с темными кругами вокруг них (или это только падающая тень?), он протянул руку к бьющемуся к конвульсиях трепещущему хрипящему комочку плоти, из которого никак не хотела уходить жизнь.

— Я!!! — прокричал он еще раз и, не то жадно, не то в волнении, облизал тонкие губы.

— Ты! — торжественно согласился человек в красном. — Сегодня ты его возлюбленный сын!

Он осторожно, аккуратно, опытно сделал на тельце еще один надрез. При этом прерывать конвульсии младенца он не торопился — не прошелся острым, словно бритва, лезвием по горлышку, не достал до сердечка. Вместо этого он ловко вырвал из вспоротого животика трепещущий окровавленный комочек живой плоти. Насколько Валентин мог разглядеть со своего места, это была печень.

— Она твоя!

Теперь уже все участники ритуального танца стояли без капюшонов. В большинстве тут были молодые парни и девушки и только несколько мужчин выделались своим возрастом. Все они оказались разными по внешности, и вместе с тем очень схожими по тому вожделению, с которым смотрели на то, как счастливчик схватил добычу. На тельце, которое еще подергивалось, подавая последние признаки жизни, никто не обращал ни малейшего внимания.

Между тем счастливчик, еще раз плотоядно облизнувшись, обвел торжествующим взглядом соседей и, зажмурившись, впился зубами в доставшуюся ему по воле рока плоть. Кровь сочилась по его подбородку, стекала на балахон. А он длинно высовывал язык, стараясь достать капли, чтобы не потерять ни одной. И чавкал, чавкал…

Тем временем подручные главного жреца начали чем-то манипулировать с тельцем принесенного в жертву ребенка. Валентин теперь не видел, что там происходит. Впрочем, это длилось совсем недолго. Потому что один из них вдруг наклонился и извлек из-под днища ящичка какой-то сосуд. Рядом с ним появилась еще одна высокая тележка, наподобие сервировочного столика. На ней стояли небольшие чаши, выполненные в виде человеческих черепов. Жрец аккуратно поднес к нему извлеченный из-под жертвенного столика сосуд и начал разливать темную жидкость по чашам. И снова Валентин вдруг каким-то интуитивным чувством понял, что это разливают еще живую горячую кровь только что убитого ребенка — очевидно она стекала в поддон под днищем, чтобы не пропала ни одна капля вожделенного напитка.

А к столику уже тянулись жадные руки людей. Они хватали чаши и торопливо выпивали их содержимое. По ртам, подбородкам струились темные капли.

По всему чувствовалось, что подобные жертвоприношения совершаются тут не впервые. Сколько же младенцев, практически не начав жить, встретили тут свой конец? — подумалось Валентину. Где ж их берут-то? Воруют, небось, как у той женщины, что после пропажи ребенка покончила с собой — о ней много по телевизору говорили. Или в Доме малютки берут, из тех, кого родители бросили?..

Вновь зазвучала музыка. Она опять задавала какой-то ритм, правда, теперь рокотала как-то рвано, будоражаще… Вновь налился светом дымный шар… Огонь в светильнике чуть пригас, однако вместе с тем в воздухе вновь разнесся какой-то едва различимый аромат чего-то дурманящего…

В чаши, которые охотно подставляли участники пиршества, вновь что-то наливали. И они пили, пили, пили…

Валентин почувствовал, что рядом кто-то стоит. Он вздрогнул, едва не шарахнулся куда-то в сторону. Однако не поддался искушению, лишь обернулся в сторону шевельнувшейся рядом тени.

— Выпей!

Рядом был человек в красном и протягивал ему чашу.

— Я… Я не могу, — чуть слышно выдохнул Валентин.

В темноте не было видно лица говорившего. Однако, судя по голосу, человек усмехнулся.

— Не бойся. Это не то, что ты думаешь… Я принесу тебе человеческий сок только тогда, когда ты будешь к этому по-настоящему готов. Если, конечно, будешь готов…

Валентин взял в руки чашу. Поднес к лицу. Даже если бы в ней и в самом деле оказалась кровь, в этот момент, скорее всего, он смог бы ее выпить. Однако вместо ее удушливого сладковатого запаха дохнуло чем-то освежающим, травным, горьковатым — и тоже чуть удушливым.