Горелый Порох - Петр Сальников

Донцов еще цепче крепился руками за борт орудийного тягача и покорно глядел то на угнувшиеся в кузове номера расчета, то на задние колеса автотягача, из-под которых, словно картечью, хлестало зеленым осклизлым крошевом в бронещиток и казенник пушки. За спиной колотился по лопаткам карабин. В кабине смертно матерились друг на друга шофер и командир орудия, таким путем решая, как удачнее отступить, как уберечь орудие и расчет огневиков. Денис не то что боялся обернуться назад, глянуть по сторонам, где, он точно знал, буксуют машины, гибнут батарейцы, стонут и кличут на помощь раненые. Он с полной очевидностью представлял себе, как немецкие танки бьют уже не с ходу, как в начале атаки, а с остановок, что всегда гибельно для отступающих. Но страшился Донцов другого — нового охвата противником с флангов и очередного окружения. Так уже было под Киевом, Нежином и два дня назад — под Конотопом. Ошеломленный страхом пленения, он никак не мог взять себе в толк, как это немцы умудряются наступать быстрее, чем отступающие отходить в свой тыл?…

В стремительном рывке из очередной западни противотанковая бригада из своей оставшейся половины потеряла еще половину. С оставшимися уцелевшими расчетами она через сутки вышла к Севску, где готовилась очередная линия обороны. Помянув, кого добром, кого проклятьем, и пополнив расчеты из остатков других частей и подразделений, разбитых в последних боях, артиллеристы как бы вновь обрели способность к боям и сопротивлению. Случился также подвоз боеприпасов и провианта. И все бы ладно и можно было бы передохнуть. Но огневики, как и все солдаты пополнения, были настолько измотаны оборонительными боями, бессонницей и голодом, что валились с ног, ослушивались, мимо ушей пропускали всякого рода команды и приказы. А приказами под угрозой трибуналов предписывалось артиллеристам за сутки, за единую ночь или день и даже считанные часы, какие отведет на это неприятель, обучить огневому делу пехотинцев, саперов и всех других «пополненцев», которые были теперь поставлены «на котел» артиллеристов. Пополненцы, сложив в козлы винтовки, вначале что-то делали: таскали снаряды, клацали замками орудий, прижмурясь, заглядывали в прицелы, свертывали банники и чистили стволы орудий, учились повторять команды и рыть огневые позиции, то есть учились делать все, что положено знать артиллеристу. Но через малое время солдаты валились с ног и засыпали, кто где упал. И было их уже не поднять с земли никакими трибуналами…

Будто подгнившую плотину в половодье, с необычайной лихостью сорвало оборону и под Севском. Булыжным древним трактом вновь полуразбитая бригада противотанкистов отходила с боями к Орлу, откуда прямехонько, словно по школьной линейке, пролегала дорога на Москву. Командиры уже не раскрывали полевых карт — все было, как выражались артиллерийские разведчики, ясно и так — «буссольно-визуально». Однако на этот счет ни шуток, ни серьезных разговоров не заводили ни солдаты, ни начальство. На уме всех одно: уцелеть, не угодить в плен, отвоевать у немцев, хоть малую, передышку, чтобы собраться с силами и остановить продвижение противника. Житье часом, лишней минутой становилось нормой. Все — от солдат до главнокомандующего — ждали перелома войны в свою пользу, но никто не знал, когда и каким образом может наступить этот перелом.

После очередной оборонительной схватки с танками противника под Орлом от противотанковой артбригады уцелела лишь одна батарея «сорокопяток». Ею уже никто не командовал — некому. И куда бы не тыркались оставшиеся расчеты — всюду немцы или отступающая своя же пехота. Один из пехотных политруков, лейтенант Лютов Иван Васильевич (так полно он представился артиллеристам), по своей воле вызвался командовать артиллеристами. Батарейцам, хоть и вконец растерявшим силу, было не все равно, кому подчиняться, но к лейтенанту отнеслись с доверием. По какой-то дурацкой ассоциации, всматриваясь в облик Лютова, пытались непременно отыскать в нем черты «лютости», отваги, полной надежности. Все сошло ладом с первых же «смотрин». Но не обошлось без шуток — смущали очки.

— Эти «штучки», товарищ-лейтенант, вам на буссоль али на бинокль заменить придется, — пошутил заряжающий из расчета Донцова. — А то эту бронированную гаду, — солдат кивнул на подбитый в утреннем бою немецкий танк, — и проморгать можно в ваши мелкоскопы-то.

Шутки шутками, а солдату перечить начальству не полагается, и артиллеристы безоговорочно подчинились новоявленному комбату. Лейтенант Лютов, переживший накануне крах — гибель своей роты и пленение на его же глазах последних раненых бойцов теперь знал цену каждому солдату. Сославшись на какой-то «приказ сверху», скомандовал расчетам отходить на север, к городу Мценску, к берегам Зуши, не преминув при этом похвалить реку как самую красивую и к тому же — самую рыбную в центральной России после Волги, Дона и Оки, куда впадает Зуша. Но больше всего бойцов тронуло то, что эту речку лейтенант назвал тургеневской. Тут в свою бытность, век тому назад, по берегам Зуши и ее приточной речушки Снежеди, что пастушечьим кнутом извивается по Бежиному лугу, великий писатель и страстный охотник досужими днями хаживал с ружьем и собакой. И не в таком ли раздумном одиночестве сами собой рождались слова и образы его гениальной прозы и стихов!..

Лейтенант, невинно увлекшись рассказом о тургеневских местах, вдруг, неожиданно для всех, продекламировал:

Как хороши, как свежи были розы…

Протерев очки уголком малиновой петлички и воздев их на место, политрук, несколько смущаясь, сказал:

— Вы уж, товарищи бойцы, не осудите меня за такое… до войны я любил читать Ивана Сергеевича. Вот вспомнилось и забыл, где я теперь…

Солдаты понимающе скрывали усмешки, но в душе каждого все перевернулось вверх дном. Отлетели куда-то страхи и потери от утреннего боя, от трехмесячного почти непрестанного отступления. Необычные разговоры, да и сам до наивности простой политрук, совсем не солдатской стати человек, подействовал на них с неожиданной стороны. Превеликое множество рек, речек и речушек — и тоже красивых и рыбных — оставлено за линией фронта. На какой срок отданы они — никому не дано было знать. А тут еще одна речка — какая-то Зуша. Может, ни один из батарейцев никогда бы не узнал о ней, не случись отступления через нее и не подвернись по окопной судьбе политрук Лютов. Всего-то и знаменита Зуша тем, что по ее пойменным болотцам и глухоманным низинкам бродил Тургенев и что о ней сложились какие-то красивые и русско-милые слова. А вот поди, отдай теперь немцу эту реку — рухнет и красота, и слова, а может, и сама жизнь изойдет до смертной ничтожности. Труднее всего сдавать те места, которые знаешь… И как бы успокаивая себя. Лютов в полный голос повторил:

Как хороши, как свежи были розы, —

и в политруковском духе добавил: — Товарищи артиллеристы, мы должны драться не только за нашу землю, за речку Зушу и за родную Россию, но и за эту строку, ибо в ней выражен дух красоты, а красота, по выражению другого писателя — Федора Михайловича Достоевского, спасет мир!..

Россия, Зуша, «свежи розы», словно и хлебом и молитвой запасались впрок солдаты. И они никогда бы не сдали их врагу, не будь на то рока войны.

Батарея, выполняя приказ на передислокацию, устало и неспешно отходила к Зуше. Комбат Лютов вместе с остатками уцелевших управленцев истребительного дивизиона ехал в головной машине и руководил продвижением колонны, не допуская ни лихих рывков вперед, ни отставаний. А выехав на булыжниковый тракт, что пролегал в направлении Тулы, и влившись в общий поток отступающих войск и беженцев, лейтенант остановил колонну и приказал всем, кроме раненых и больных, спешиться и идти пеши. Огневики, связисты, разведчики, боепитанцы и прочая обслуга подчинилась нехотя и не без ропота:

— Ишь, командующий выискался…

— Политрук, а без сердца…

— Муштровщики, они все без жалости…

— Вот они, колючи розы-то…

Все это солдаты бубнили сквозь зубы и кашель, изрядно сдабривая легким матерком. И только наводчик сержант Донцов, оставшись еще утром без командира орудия и замкового — их скосило пулеметом из подбитого Донцовым танка в конце боя, не мог придти в себя и на выходку комбата психанул в открытую:

— Мы, лейтенант, и на брюхе и на карачках ползаем, когда надо. А какая нужда пехом переть сейчас? Неужто креста на вас нет?… Будете политручить таким макаром, батарейцев без сил оставите… с кем воевать собираетесь?

Комбат поправил очки, тронул зачем-то пистолетную кобуру и повторил приказ:

— По колонне передать мою команду: идти пеши!

Сам зашагал рядом, с Донцовым, пройдя с десяток шагов, тихо сказал:

— Не дуй губы, сержант, не злобись… С крестом и сердцем, конечно, и на машинах ехать можно. Не велика мудрость. А вот стыд потерять — это страшнее и позорнее.