Ангелополис - Даниэль Труссони

Бруно скользнул равнодушными глазами по яйцу и заметил:

– Раз оно находится в наших руках, его трудно назвать утраченным.

– С точки зрения всего мира – и коллекционеров в особенности, – оно безвозвратно исчезло, – возразила Вера.

Взяв со стола золотую колесницу, женщина покрутила вещицу. Прищурясь, осмотрела колеса, подтолкнула их ногтем. И при этом сдвинула золотую пластину.

– Ага, – победоносно произнесла она, показывая Верлену ряд кириллических букв, вытисненных на пластинке.

Надпись была абсолютно непонятна охотнику.

– И что же тут написано?

– Эрмитаж, – произнесла Вера.

Она показала пластинку ближе. Верлен увидел выгравированную последовательность цифр, настолько малозаметную, что пришлось прищуриться, чтобы рассмотреть.

– После революции создали комитет для описи всех оставшихся от царской семьи сокровищ. Его члены проставляли свои инвентарные номера, обозначавшие место хранения, на многих предметах. Иногда даже краской на полотнах Рембрандта. Часто номера стирали, обрывали идентификационные ярлыки, в результате чего в архивах осталась чертова куча неописанных и забытых предметов.

Отправив дар Эванджелины в свой карман, Верлен произнес:

– Вижу, ты много знаешь о них.

– Увы, в первые годы на работе я занималась столь нудным делом, – вздохнула Вера. – Но иногда обнаруживала в кладовых самые странные предметы. Кстати, любопытно, что яйца работы Фаберже не были включены в каталог сокровищ Романовых.

– Но только что найденная вами пластинка свидетельствует об обратном, – заметил Бруно.

– По всей видимости, номер в яйцо поместил кто-то другой, – проговорила женщина.

– Но почему? – спросил Верлен.

Вера мягко улыбнулась, и охотник понял, что она знает гораздо больше, чем сказала.

– Пойдемте со мной. Есть только один способ найти ответ.

Оставив читальный зал, они вышли в коридор, ведущий от главного входа в исследовательский центр, и миновали ряд одинаковых дверей. Вера вдруг остановилась перед электронной клавиатурой, приложила к ней палец, после чего рядом открылась дверь.

Ее тонкие каблуки застучали по полированному мрамору. Она повела гостей через анфилады комнат, где торжествовал стиль раззолоченного рококо. На потолке блестели канделябры, вдоль стен выстроились стеклянные витрины с предметами, подаренными музею ангелологами прошлого: трактат о серафимах Дунса Скотта[11], гадательный кристалл Джона Ди, золотая модель лиры Орфея, локон волос мертвого ангела, найденного в Глотке Дьявола. Стены зала были заставлены тысячами русских, византийских и восточно-православных манускриптов, собранных поколениями и по большей части возвращенных в Эрмитаж во время «холодной войны». Если б не срочная необходимость отыскать Эванджелину, он вполне мог застрять в этой комнате на целую жизнь.

Невысокий мужчина в коричневом шерстяном костюме познакомился с ними.

– А, Варварина… Вера Петровна, – поздоровался он негромким, полным усталости голосом. После проведенной в архиве ночной смены архивист был рад увидеть людей.

Протянув ему узкую золотую пластинку, Вера произнесла:

– Пожалуйста, из постоянной коллекции.

– У вас есть допуск? – произнес он, посмотрев сперва на пластинку, потом на Веру.

Задрав рукав, женщина протянула руку. Достав из кармана ручку, архивист включил ее и быстрым жестом отсканировал имплантированный под кожу чип. Короткий писк подтвердил личность Веры.

– Отлично, – проговорил мужчина, и, повернувшись на месте, исчез в темной комнате позади стола.

Вернулся он минут через десять. Верлен представил, как этот человек скитается в лабиринте соединенных друг с другом, словно мехи аккордеона, полок. Он уже начал терять терпение. Возможно, ошибочной была сама мысль об обращении в Эрмитаж. Эванджелина могла пойти на корм коршунам, прежде чем этот тип успеет вернуться в зал.

Наконец тот вернулся с большим желтым конвертом в руках.

– Его поместили сюда в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году, – отрывистым тоном проговорил он, передавая Вере конверт.

Запустив палец под печать, та вскрыла конверт. На стол выкатилась катушка 8-миллиметровой кинопленки.

– С детских лет не видел ничего подобного, – заметил Верлен, – а 8-миллиметровая пленка уже тогда была архаикой.

– Восемьдесят четвертый год, – молвил Бруно, взяв конверт в поисках каких-либо объяснений. В голосе его прозвучала тревожная нотка, и Верлен понял, что эта дата чрезвычайно значима для босса. – В том году была убита мать Эванджелины.

Предприятие по утилизации биоотходов, лаборатории Григори, Екатеринбург, Россия

Пленница изогнула спину, так что на груди напряглись толстые кожаные ремни. Она попыталась шевельнуть ногами, но были связаны и они. Эванджелина даже не могла повернуть голову более чем на дюйм. Тупое биение за висками мешало смотреть. Она закрыла глаза и снова открыла, пытаясь сфокусировать зрение, стараясь понять, где находится и каким образом попала сюда. Женщина ощущала себя бабочкой, пришпиленной к расправилке. В памяти витали неясные и расплывчатые образы: вой реактивного двигателя, укол иглы, затягивание пряжек на коже. Различив стерильную белую краску на бетоне, дама поняла, что находится в госпитале или, возможно, в тюрьме. Странный пульсирующий звук обрел интонации и ритм командного голоса и тут же рассыпался треском статики. Говоривший, должно быть, находился поблизости, однако далекий, перебиваемый отголосками звук доносился до нее, как из дальнего конца тоннеля.

Шум вдруг стих, и как бы через отворившуюся в памяти дверцу хлынули воспоминания. Эванджелина вспомнила крышу дома, чернокрылого ангела, поединок. Вспомнила улетучившуюся свободу, короткий и полный восторга прилив оптимизма, который ощутила перед капитуляцией. Вспомнила стоявшего рядом беспомощного Верлена, его прикосновение. Вспомнила жар его кожи и тот трепет, какой ощутила при прикосновении пальца охотника к щеке и нежной коже в месте соединения крыльев со спиной.

A потом мысли вернулись в прошлое еще дальше – к единственному в жизни мгновению, когда она ощущала такой же страх, как теперь. Это произошло в 1999 году в Нью-Йорке, в канун Нового года. В то время, когда весь мир праздновал приход нового тысячелетия, Эванджелина оказалась погруженной в депрессию. Найдя в Центральном парке свободную скамейку, она села и, в полной прострации, не имея сил шевельнуться, стала наблюдать за проходившими мимо толпами. Небесные создания с таким искусством растворялись среди людей – невзирая на окружающие их призрачные ореолы, – что казались ничем не отличающимися от них. Изредка проходившие нефилимы замедляли шаг, признавая в ней собственную родню, и ангелица содрогалась от отвращения: невозможно, чтобы она была такой же, как они. Тем не менее она больше не была человеком. Происходившие с телом изменения девушка воспринимала отстраненно. Сердце билось медленно и неглубоко, палец едва мог нащупать пульс. Дыхание сделалось редким, теперь ей хватало одного-двух вдохов в минуту. При этом возникало интенсивное и приятное ощущение, словно бы сам воздух питал ее. Ей уже было известно, что нефилимы живут по пять сотен лет, в восемь раз дольше, чем среднее человеческое создание, и она попыталась представить предстоящие ей годы, дни и ночи безжалостного заточения в почти не нуждающемся во сне теле. Она стала чудовищем, такой же тварью, с каким боролись ее родители, результатом греха, совершенного перед небом и землей.

Эванджелина вновь попыталась ослабить кожаные ремни, однако они не поддавались. Раскрытые крылья были плотно прижаты к столу. Она ощущала их мягкое, словно шелк, прикосновение к собственной коже и понимала, что если сможет пошевелить ими, путы ослабнут, давая возможность выскользнуть на свободу. Но едва ангелица шевельнулась, острая боль заставила ее похолодеть: она была пригвождена к столу. Гвозди разрывали тонкую кожу крыльев.

Периферийным зрением дама заметила появившуюся фигуру и, немного повернув голову, сумела разглядеть незнакомку в белом медицинском халате.

– Очень необычное создание, – проговорила медсестра.

– Кажется, доктор Годвин искал именно ее, – отозвался второй голос.

Эванджелину бросило в жар; руки ее в металлических наручниках задрожали. Имя Годвина было знакомо пленнице с детства. Отец говорил о Мерлине Годвине со страхом и ненавистью. Однако его имя вызвало в ней ужас куда более сильный, чем страхи отца. Если за похищением стоял Годвин, это означало смертельную опасность. Безрассудная мысль осенила даму: лучше разодрать крылья, чем подчиниться воле злодея.

Она прижалась лбом к кожаному ремню, пытаясь найти облегчение в его прохладе, однако пульсирующие электроды посылали с током жар во все члены ее тела. Боль наполнила глаза слезами. Эванджелина моргнула, и слезы скатились на скулы. Над головой вспыхнул ослепительно яркий свет. Глаза чуть освоились, и пленница увидела руку со шприцем. Когда сестра вонзила иглу в ее вену, она набрала воздуха в грудь и попыталась сохранить сознание. Ей очень хотелось спать. Но нельзя было поддаваться такому желанию. Иначе можно вообще не проснуться.