Хороший парень - Михаил Пархомов

Глава пятая. «Прощай, любимый город…»

Сборы, как поется в песне, были недолги.

В отличие от других поезд № 92-бис отходил не по расписанию, и опять-таки в отличие от других поездов его провожали так шумно и весело, как не провожают обычные поезда. Гремел, не умолкая, оркестр. Впереди вагонов, украшенных хвоей и кумачовыми полотнищами, спокойно дышал черный, лоснящийся великан-паровоз, и почему-то упрямо не верилось, что через несколько минут, когда ударит колокол, этот паровоз потащит состав в белесую мартовскую даль. Ведь столько слов еще надо было сказать! Сколько рук еще ждало пожатия!

Но был март, и в глаза било солнце. И на голых деревьях, отбрасывавших на снег синие тени, кричали грачи, И это солнце, и неугомонные грачи, и ветер, и деревья, и по-военному гремевший оркестр («До свиданья, мама, не горюй…не грусти…пожелай нам доброго пути…») запомнились Яшке на всю жизнь. Теплые, добрые слезы подступали к горлу.

Саню Чижова провожала многочисленная родня. У Нади на плече тихо плакала мать. Только на днях она встретила сына, радовалась, что вся семья снова в сборе, а сегодня провожает дочь… Видно, ей на роду так написано: тревожиться, провожать, ждать весточек…

Надя в последний раз обняла мать, поцеловала сестренку и, пожав руку брату, который сказал: «Не робей, сестренка!», — вошла в вагон. Остановилась возле окна, рядом с Яшкой.

Стоя у окна и прислушиваясь к тревожному биению сердца, она мысленно прощалась не только с людьми, заполнившими перрон, но и с прошлым. Вот в сторонке, опираясь на руку сына, комкает платочек ее старенькая добрая мать… А вот директор завода Дынник… Совсем недавно вошел Дынник в Надину жизнь, но уже уходит из нее навсегда, уступая место другим людям, которым, быть может, завтра предстоит сыграть не менее значительную роль в ее судьбе… И, чувствуя, как тихая грусть то приливает, то отливает от ее сердца, а затем подбирается к горлу и берет его в тиски, Надя невольно подумала о том, что жизнь, вероятно, тем и хороша, что есть в ней и встречи и разлуки и что никогда не знаешь, что тебя ждет впереди.

«Зовут дороги дальние…»— напоминал оркестр. И вдруг сдвинулся и поплыл перед глазами перрон. В последний раз промелькнули косые, осевшие в землю домишки окраины. По знакомой дороге ползли игрушечные грузовички (не заводские ли?). Пронеслась перечеркнутая стальными фермами моста темная, взбухшая река, и на погасшем небе проступили первые зеленые звезды… Не поворачивая головы, Надя чувствовала, что рядом с нею молча стоит Яшка, и, отыскав его шершавую руку, пожала ее. Яшка ответил таким же бережным пожатием.

Он боялся шелохнуться, чтобы Надя не отодвинулась. Потом, когда почти совсем стемнело и в вагоне появились пятна мутного света, ему показалось, что похолодало. От одной хлопающей входной двери до другой разгуливал по узкому коридору сквозняк.

И Наде, должно быть, тоже стало холодно. Она почему-то вздохнула, поежилась и забрала оголенные локти в ладони.

Их соседями по купе оказались Чижик и Глеб Боярков. Кузя, для которого не нашлось пятой полки, расположился по соседству. Он был в клетчатой ковбойке и в лыжных брюках поверх сапог.

— Ужинать будем? — деловито осведомился Кузя, заглядывая из коридора через Яшкино плечо.

— Имей терпение, дай разложить вещи, — ответил Яшка.

Он помог Наде открыть чемодан и, когда она достала халат, вытолкал ребят в коридор. Длинный Боярков, позевывая, прислонился к двери. У него были сонные, равнодушные глаза.

— Слушай. — Яшка повернул лицо к Бояркову. — Между прочим, ты так и не сказал, почему записался в добровольцы. И тебя разобрало?

— Меня? — Боярков округлил глаза. — За кого ты меня принимаешь? Просто запахло жареным, понял?

— Что, инспектор тебя накрыл? Ясно… И ты решил унести ноги, пока не поздно?

— Угу… — промычал Глеб.

— Жаль, что я раньше этого не знал, — ответил Яшка. — А я думал, ты становишься человеком.

Неприязнь к Бояркову вспыхнула в нем с новой силой. Яшке хотелось сказать Глебу что-то очень обидное и резкое. Но открылась дверь, и в светлом прямоугольном проеме появилась Надя. В уютном ситцевом халатике с оборочками она выглядела совсем по-домашнему и до того мило, что Яшке расхотелось ругаться с Боярковым. «Ну его к черту, — подумал Яшка, — пусть себе едет!»

Стол пришлось соорудить из двух чемоданов, поставив нижний на попа. Надя разложила бутерброды, достала соль. Сказала:

— Чаю бы, горяченького…

— Сейчас организуем, — отозвался Яшка и повернулся к Сане. — Ты, Чижик, сбегай за кипятком к проводнику. Только в темпе… Чтобы, понимаешь, одна нога здесь, а другая там.

Ужинали долго, запивая еду кипятком. Тотчас после ужина Боярков взобрался на верхнюю полку и, свесив ноги, стал почесываться и зевать.

— Блеск, кто понимает! — сказал он, укладывая пальто под голову. — Сосну минуток пятьсот. От сна еще никто не умирал.

— Ты, должно быть, умрешь первый, — со смехом ответил Яшка. — Убери свои костыли, слышишь? А мы сходим к соседям. Правда, здорово поют?

Он прислушался. В соседнем купе ломкий хмельной голос пел под гармонику. Это была песня о молодости, о первом робком вальсе на школьном балу, о старенькой учительнице с седою прядью на лбу, которая сидит, склонившись над тетрадками в то время, как летят путями звездными и плывут морями грозными любимые ее ученики.

Семь дней, не умолкая, хрипели репродукторы. Играл баян и тренькали балалайки. Обитатели вагона, набившись скопом в какое-нибудь купе, с утра и до ночи дружно горланили песню за песней. А в это время за окном мелькали каменные домики путевых обходчиков, мигали огни семафоров, стремительно, с шумом и свистом проносились встречные поезда.

Лишь изредка эшелон ненадолго задерживался на больших узловых станциях.

Тогда, прильнув к окнам, все смотрели на забитые вагонами и цистернами железнодорожные пути, на задымленные маневровые паровозы. Сотни новеньких автомашин и тракторов, поблескивавших краской и лаком, стояли на платформах товарных составов, которые чем-то напоминали Яшке те воинские эшелоны с зачехленной боевой техникой, что проходили когда-то мимо его родного городка на фронт. Только теперь машины были убраны сочной хвоей и не охранялись суровыми часовыми, а на платформах вместо надписи «Даешь Берлин!» были выведены мелом слова «Украина — Казахстану» и «На целину!».

Поезд замедлял ход и, лязгая буферами, останавливался. Соскочив на землю, Яшка нырял под вагоны, загромождавшие пути, и стремглав бежал в конец перрона, где, как он знал по опыту, обязательно отыщутся бабы в полушалках, торгующие костлявыми жареными цыплятами и другой снедью. Не торгуясь, покупал он у этих баб крутые яйца и моченые яблоки и, нагрузившись до подбородка, нередко уже на ходу вскакивал на подножку своего вагона.

И снова поезд набирал ход, и мимо него проносились семафоры, водокачки, телеграфные столбы. На фронтонах вокзалов мелькали незнакомые названия: Кокчетав, Ельтай, Акмолинск… Яшка читал и пробовал их «на зуб». Ель-тай, Кок-че-тав!.. Что ж, неплохо звучит. Он даже не заметил, как случилось, что поезд из весны снова вернулся в глубокую зиму.

Из вагона выгрузились на станции со странным названием Атбасар. Стрелки часов пришлось перевести.

— Приехали, — сказал Боярков, осматриваясь, по сторонам. — Ну и дыра… Интересно, где здесь танцуют?

— Погоди, еще попляшешь, — ответил Яшка. — Зашлют тебя в такое место, куда Макар телят не гонял.

Торжественные проводы, встречи и митинги на больших станциях — все это уже далеко позади. Праздник кончился, начинались будни.

И вот гнедые хрипящие кони, оставив справа придавленные снегом домики Атбасара, вынесли розвальни в степь. Большое тяжелое солнце висело над горизонтом.

Мела поземка.

— Слушай, Чижик! — сказал Яшка. — Как это называется? Ну, когда много всадников и карет…

— Кавалькада, — ответил Чижик.

— Во, правильно! — Яшка откинулся.

По ослепительному снегу неслось друг за другом шесть пар саней. Обернувшись, Яшка увидел, как крепкий меринок с обиженно отвисшей нижней губой трусит по колее, вихляя сытыми, лоснящимися боками. И Яшке почему-то вспомнилось: «Однозвучно гремит колокольчик…»

Но через минуту он уже наклонился к человеку, правившему лошадьми, и спросил:

— Сколько градусов?

— А кто его знает! — равнодушно ответил тот, сквозь зубы. — Градусов сорок будет, а то и больше.

— Да, температурка вполне подходящая! — попытался пошутить Яшка.

И замолчал. Вокруг была такая торжественная тишина, что он страшился звуков собственного голоса. Время от времени ему приходилось зубами стягивать варежки и растирать щеки. Онемевшее лицо не чувствовало боли. У Нади, которая сидела рядом, заиндевели ресницы и брови. Ее дыхание, казалось, застывало в воздухе.