Метафизика войны - Юлиус Эвола

Несколькими годами позднее в итальянском переводе была опубликована работа Рене Кентона «Максимы о войне» (Massime sulla guerra). Она представляет собой другое уникальное свидетельство. Получив восемь боевых ранений на Мировой войне, представленный к множеству самых почётных наград, Кентон может быть уверенно причислен к «героям». Но что же этот «герой» испытывал на войне? Ответом является его книга. Война рассматривается и воспринимается Кентоном биологически, в тесной связи с инстинктами видов и «естественным отбором».

Вот некоторые цитаты:

«В основе каждого существа лежат два мотива: эгоистический, заставляющий сохранять собственную жизнь, и альтруистический, заставляющий забыть себя, принести себя в жертву ради естественной цели, неизвестной ему, но которую он идентифицирует с благом для своего вида. Таким образом, слабые, служа виду, нападают на более сильных, вопреки благоразумию, без причины, даже без надежды победить. Гений рода приказывает им напасть и рискнуть своей жизнью […] Мужские и женские особи равно созданы для службы виду. Самцы устроены так, чтобы драться друг с другом [в целях полового отбора]. Война — их естественное состояние, тогда как для самки священным повелением является зачать и затем взрастить».

Вот его концепция героизма:

«Герой действует, исходя не из чувства долга, но из любви [т. е. в соответствии с расовыми инстинктами, которым подчинена половая функция]. На войне мужчина перестаёт быть мужчиной, он становится только самцом […] Война есть часть любви — самцы, кромсая друг друга на куски, хмелеют. Опьянение войны — это опьянение любви».

А вот орудие вида, «расы тела», в изначальном проявлении, согласно Кентону:

«Поэтому нет ничего возвышенного ни в герое, ни в героической матери, бросающейся в пламя, чтобы спасти своё дитя: все они всего лишь прирождённые самцы и самки».

И, чтобы обозначить вывод, к которому приходит Кентон, мы продолжим цитирование:

«Каждый идеал — это предлог к убийству. Ненависть — важнейшая вещь в жизни. Мудрый человек, утративший чувство ненависти, созрел для бесплодности и смерти. Не нужно понимать [вражеские] народы, нужно их ненавидеть. Чем выше взбирается человек, тем более растёт его ненависть к другим людям. Ни в коем случае природа, создавая самцов или народы, не имела в виду, что они должны любить друг друга».

Радость причинения вреда противнику, таким образом, является одним из наиболее существенных элементов героя.

«Жизнь в обществе составлена из весьма искусственных обязанностей. Война освобождает человека и возвращает его к изначальным инстинктам».

В эволюционистско–биологических рамках такого взгляда эти инстинкты существенно зависят от расы, понимаемой как вид.

Так же, как было бы не совсем правильно относить Ремарка к желчным пораженцам, неверно было бы и назвать Кентона только бойцом, который, стараясь обобщить свой опыт, стал жертвой известной теории о сражении как естественном отборе видов. Здесь кроется нечто большее. За несколько карикатурными чертами и однобокостью здесь видны проявления жизненной реальности. Именно в этом смысле «овца может стать львом». Мужчина пробуждается и восстанавливает контакт с глубинными силами жизни и расы, от которых он был отчуждён, но лишь для того, чтобы стать не более чем «самцом», или, в лучшем случае, «великолепным хищным зверем». Среди «природных рас» это может быть нормальным, и феномены, сопровождающие такой тип опыта — груповая солидарность, общность судьбы и т. п. могут даже иметь оздоровляющий эффект для данной организованной этнической группы. Но с точки зрения того, кто уже принадлежит к «расе духа», это выглядит лишь испытанием огнём, оказавшимся падением. Катарсис, ампутация «буржуазных» наростов, приносимая войной, здесь даёт рождение не сверхличностному, а субличностному, отмечая границу в инволюции от расы духа к расе тела. Используя выражение древних арийских традиций, это pitri-yâna, тропа тех, кто растворяется в тёмных наследственных силах, а не dêva-yâna, «путь богов».

Давайте теперь рассмотрим другую возможность — случай, в котором военный опыт превращается в восстановление, пробуждение расы духа, или «сверхрасы». Мы уже показали нормальное отношение между биологическим и надбиологическим элементом, или, если угодно, между «витальным» и собственно духовным элементом в сверхрасе. Первый должен рассматриваться как инструмент проявления и выражения второго. Приняв эту схему во внимание, мы можем вывести очень простую формулу положительного результата испытания войной: героический опыт, и вообще, опыт риска, битвы, смертельного напряжения, приводит личность к такой внутренней кульминации, в которой крайняя интенсивность жизни (как биологического элемента) превращается в нечто большее–чем–жизнь (надбиологический элемент). Это подразумевает освобождение от индивидуальных ограничений, всплеск сил из глубочайших недр своего существа как инструмента своего рода активного экстаза; не углубление, но трансформацию личности, и с тем, ясное видение, чёткое действие, повелевание и господство. Такие моменты, такие кульминации героического опыта не только не исключают, но даже требуют тех аспектов войны, что имеют «стихийный», разрушительный, можно сказать, теллурический характер: именно тех, что в глазах мелочной индивидуальности, мелочного «я», пацифистских «интеллигентов» и сентиментальных гуманистов, имеют зловещий, прискорбный, вредоносный характер, но здесь вместо этого у них есть духовная ценность. Даже смерть — смерть в сражении — становится в этом отношении утверждением жизни; отсюда римская концепция mors triumphalis и нордическая концепция Валхаллы как места бессмертия, уготованного исключительно героям. Но есть и ещё кое-что — такой героический опыт, кажется, обладает почти магической эффективностью: это внутренний триумф, который может определить в том числе и материальную победу, и является своего рода призывом к божественным силам, тесно связанных с «традицией» и «расой духа» данного рода. Вот почему во время ритуала триумфа в Риме победоносный вождь носил знаки капитолийского божества.

Эти заметки важны для того, чтобы читатель заранее мог воспринимать наши слова не как просто нашу собственную «теорию», философскую позицию или измышленную нами интерпретацию. Эта доктрина героизма как священной и почти магической кульминации, эта мистическая и аскетическая концепция сражения и победы сама выражает определенную традицию, ныне забытую, но сохранившуюся в обильных документальных свидетельствах древних цивилизаций — в особенности, арийских. Вот почему в следующей статье мы предлагаем выразить тот же самый смысл, позволив говорить древним мифам, символам и ритуалам, римским и индоевропейским. Это сделает более ясным то, о чём мы говорили здесь в комплексной и обобщённой форме.

ДУША И РАСА ВОЙНЫ

В предыдущих статьях нашего цикла мы говорили о разнообразии героического опыта и описали различные его формы с точки зрения расы и духа. Здесь мы более детально обсудим героизм и постараемся постигнуть тот смысл сражения, который является идеальным для нашей высшей расы и высшей традиции.

Нам уже приходилось наблюдать, что сегодня слово «героизм» часто используется в нечётком, неопределённом смысле. Если под героизмом понимается просто импульсивность, презрение к опасности, смелость и безразличие к собственной жизни, то под один знаменатель можно подвести и дикаря, и бандита, и крестоносца. С материальной точки зрения такого общего героизма может быть достаточно во многих обстоятельствах, особенно в контексте человеческих толп. Однако с высшей точки зрения нам следует углубиться в вопрос о том, кто же такие герои, и каков смысл, ведущий к личному героическому опыту и определяющий его.

Для ответа на этот вопрос следует иметь в виду многие обстоятельства, и прежде всего те из них, которые связаны с общим типом цивилизации, расой и, в известном смысле, кастой как дальнейшей дифференциацией расы. Для начала лучше всего прояснить ситуацию нам поможет общая схема устройства древнеарийской социальной иерархии, наиболее чётко выраженная как в индоарийской, так и в средневековой нордическо–римской цивилизации. Эта иерархия состоит из четырёх уровней. На самом верху находились представители духовной власти — говоря обобщённо, духовные вожди, которым подчинялась воинская знать. Затем шла буржуазия («третье сословие») и, наконец, на четвертом месте находилась каста либо класс простых рабочих — сегодня мы назвали бы их пролетариатом. Очевидно, что это иерархия не столько людей, сколько функций, имеющих своё достоинство, но, тем не менее, они не могут существовать вне нормальных отношений подчинения, только что обозначенных. Вполне ясно, что такие отношения точно соответствуют отношениям, существующим между разными способностями каждого человека, достойного своего имени: ум направляет волю, которая в свою очередь повелевает органическими функциями, а им, в конце концов, подчиняются чисто жизненные силы тела.