Избранные произведения - Михаил Ломоносов

Сумароков продолжает критику, переходя на пародию, стремясь ее средствами дискредитировать отвергаемую им поэтическую систему.[45] Он пародийно переосмысляет лирический восторг поэта, его грандиозную образность («Ода вздорная I»):

Превыше звезд, луны и солнцаВ восторге возлетаю нынь;Из горных областей взираюНа полуночный океан…Там громы в громы ударяютИ не целуют тишины……Борей замерзлыми рукамиИз бездны китов извлекаетИ злобно ими в твердь разит.

Сумароков обессмысливает ломоносовскую метафору, возвращая ей изначальною «предметность» («Ода вздорная III»):

Трава зеленою рукоюПокрыла многие места,Заря багряною ногоюВыводит новые лета.

Для него неприемлем эпитет «бурные ноги»:

Крылатый конь перед богамиСвоими бурными ногамиВ сей час ударит в вечный лед.

Пародии Сумарокова, стремившегося свести к абсурду метафорический стиль Ломоносова, по существу били мимо цели. При всей усложненности метафора Ломоносова возникала на рациональной основе. Только это был риторический рационализм барокко, чуждый холодной рассудочности классицизма. Следует заметить, что поэтическая практика самого Сумарокова далеко не всегда отвечала требованиям, предъявлявшимся им к Ломоносову. Не только в его оде на день тезоименитства великого князя Петра Феодоровича 1743 года встречаются строки:

Тобой разрушен облак гневный,Свирепы звезды пали в понт,[46]

но и в более поздних одах – «О прусской войне» (1758) и «Екатерине второй на взятие Хотина и покорение Молдавии» (1769) – встречаем метафоры, прямо восходящие к поэтике Ломоносова:

Тифей яряся устремлялся,Жилище истребить богов,Огнем гортани защищался,С ужасным скрежетом зубов;Рушитель сладкого покою,Одной восток он тряс рукою,Другою запад колебал.Но сброшенным с небес пожаромПресильным поражен ударом,Взревел, оцепенел и пал.[47]

Соприкосновение поэтики Сумарокова и Ломоносова происходит на почве стилистики барокко. Сумароков сам испытал воздействие ломоносовского стиля. Его собственный классицизм был шаток и неустойчив.[48] Не только в России, но и в западноевропейской литературе классицизм не был безраздельно господствующей художественной доктриной. Классицистические фасады уживались с интерьерами рококо. Прислушивающиеся к Буало писатели на практике нарушали его «правила». Последовательно осуществить его принципы пытался, пожалуй, один Готшед. В России, стремительно вышедшей на мировую арену при Петре, различные стилевые традиции как бы набегали друг на друга, взаимодействуя и совмещаясь. Творчество Ломоносова, уходившее глубокими корнями в риторическую традицию барокко, было наивысшим достижением русской поэтической культуры середины XVIII века.

Истинным героем Ломоносова был Петр Великий, которого он возвеличивал и прославлял с помощью всех средств барочной риторики, насыщая свои оды, надписи, похвальные слова исторической правдой, реальными чертами его облика и его деятельности. Петр Великий для него наименее условная, отвлеченная фигура среди других одических самодержцев. Петр, которого Ломоносов отождествлял с прогрессивными тенденциями развития страны, для него прежде всего «строитель, плаватель, в полях, в морях герой», создатель сильного государства, стремительно вышедшего на мировую арену. Он – неутомимый труженик, заражающий всех своим личным почином и примером. «Я в поле меж огнем, я в судных заседаниях меж трудными рассуждениями, я в разных художествах между многоразличными махинами, я при строении городов, пристаней, каналов, между бесчисленным народа множеством, я меж стенанием валов Белого, Черного, Балтийского, Каспийского моря и самого Океана духом обращаюсь, везде Петра Великого вижу, в поте, в пыли, в дыму, в пламени…» – восклицал он в 1755 году в посвященном ему «похвальном слове». Петр Великий, который живо всем интересовался и все любил делать своими руками, овладев многими ремеслами, по духу был сродни самому Ломоносову. Он создает гигантский образ Петра как пример и укор его дряблым и изнеженным преемникам. Феодальная реакция, усилившаяся после смерти Петра, тянула Россию вспять. Ломоносов взывает к тени Петра и ссылается на ею авторитет. Он часто видит, как искажаются и даже гибнут нужнейшие начинания, и находит в этом причину и своих собственных неудач. «Желая в ум вперить дела Петровы громки», Ломоносов приступил к созданию «героической поэмы», о чем сообщал в академическом рапорте уже в 1756 году, но успел закончить и опубликовать в 1760–1761 годах только две песни. В посвящении поэмы И. И. Шувалову он говорит:

Хотя вослед иду Виргилию, Гомеру,Не нахожу и в них довольного примеру,Не вымышленных петь намерен я богов,Но истинны дела, великий труд Петров.

Две первые песни посвящены пребыванию Петра на Севере и его походу из Белого моря к Шлиссельбургу. Петр, «преходя Онежских крутость гор, Свой проницательный кругом возводит взор», помышляет о прорытии Канала:

Дабы российскою могущею рукоюПотоки Волхова соединить с Невою.

В уста Петра Ломоносов вкладывает свою мечту об открытии Северо-восточного морского пути, когда

Колумбы росские, презрев угрюмый рок,Меж льдами новый путь отворят на восток…

В поэму включено воспоминание о посещении Петром Северной Двины до рождения поэта:

О коль ты счастлива, великая Двина,Что славным шествием его освящена…О холмы красные и островы зелены,Как радовались вы, сим счастьем восхищенны!Что поздно я на вас, что поздно я рожден,И тем толикого веселия лишен.Не зрех, как он сиял величеством над вами…

Возникают картины родного Севера и его летнего незаходящего солнца:

Достигло дневное до полночи светило,Но в глубине лица горящего не скрыло,Как пламенна гора казалось меж валовИ простирало блеск багровой из-за льдов,Среди пречудныя при ясном солнце ночиВерьхи златых зыбей пловцам сверкают в очи.

При всей достоверности картины северной летней ночи, когда солнце не заходит вовсе, а лишь окунается краем горящего диска в светлые волны, созданный Ломоносовым поэтический пейзаж нарочито неточен «Блеск багровой из-за льдов» невозможен у южных берегов Белого моря в июле месяце, когда происходило плавание Петра. Ломоносов создает декоративный пейзаж Арктики. «Почти» реальный, он оказывается деталью сложного художественного построения. Тотчас же за этим «локальным» описанием возникает волшебная феерия с нежданным появлением морского царя (неназванного традиционного Нептуна):

От севера стада морских приходят чуд,И воду вихрями крутят, и кверьху бьют,Предшествуя царю пространныя пучины…

Следует описание его палат и престола на дне покрытого золотым песком Океана:

Столпы округ его огромные кристаллы,По коим обвились прекрасные кораллы:Главы их сложены из раковин витых,Превосходящих цвет дуги меж туч густых…Помост из аспида и чистого лазуря;Палаты из одной иссечены горы;Верьхи под чешуей великих рыб бугры;Уборы внутренни покров черепокожных…

Там «троп жемчугами усыпанный янтарь». Сидящий на нем царь «сафирным скипетром водам повелевает», «одежда царская порфира и виссон». Уподобляясь Марсам и Нептунам школьного театра петровского времени, морской царь, «ошибкою повинный» (он разразился сперва жестокой бурей), обращается к Петру с риторической речью:

«Твои, сказал, моря, над ними царствуй век;Тебе течение пространных тесно рек:Построй великой флот; поставь в пучине стены».Скончали пением сей глас его сирены.

Нептун встречает Петра с первых лет его появления на море. Ломоносов продолжает эту традицию, усиливая ее поэтическими средствами барокко. Отмечено[49], что описание подводного дворца в поэме «Петр Великий» перекликается с «Лузиадой» Камоэнса, известной Ломоносову по французскому переводу (1735), имевшемуся в его библиотеке.[50] В «Лузиаде» Нептун и нереиды обретаются в глубине Океана, где возвышается дворец. Стены его из кристалла, сверкающего ярче наичистейших диамантов, двери из чистого золота, инкрустированы жемчугом и кораллами. Упоминание отважного Васко де Гамы, который «полденный света край обшел», общий характер поэмы также позволяют сближать эти произведения. Возможно, что на возникновение подводной феерии повлияло и описание «Солнцева дома» у Овидия, введенное в «Риторику» (§ 57) и как бы опрокинутое Ломоносовым на дно Океана: