Вот моя деревня - Светлана Викарий

И, наконец, Шурочка-красивые ножки. Эта была местный военкомат. Красавица-вдова бальзаковского возраста. На ее челе навечно осталась печать печальной любви и верности, ушедшему любимому. Зря она осталась сидеть здесь, в Калужском. Зря. С ее внешностью и искренним отношением к людям, она могла иметь другую судьбу. Дети ее укоренились в городе, а она изо дня в день испепеляла свою душу воспоминаниями о счастье, оборвавшемся так внезапно. Детям до ее горя не было дела, они просто не понимали ее, а потом научились использовать — Шурочка выставляла на свой административный стол макароны, консервы и прочий провиант из ассортимента, которым торговал ее сын на базаре в городе. Так она приучила калужан к белорусским продуктам. Все в его копилку, любимого сыночки, все, и ее печальная жизнь, и ее зарплата — сама она вечно была должна в магазинах. Но сын строил дом, сын нуждался, и она изо дня в день совершала материнский подвиг.

Пили они, конечно же, культурно. Предпочтительно, коньяки. Дамы все в возрасте. Одевались по моде, любили косметику и даже участвовали в распространении дорогой французской, здесь же, в своем кабинете. Почему бы не сочетать приятное с полезным? И, конечно же, они от души ратовали за своих землячек, от которых перестало вонять назьмом, потому что эра животноводства закончилась. Сушка, выкупивший совхозные скотобазы, теперь хранил в этих огромных палатах свой урожай. Зато теперь от них стало нести псиной неухоженности, и даже мочой. Иногда в магазине стоять рядом с некоторыми было невозможно. Татьяна — хозяйка магазина гнала таких в баню и еще дальше.

Дамочки с односельчанами держались с достоинством. Знали на кого можно наорать, а кто и не стерпит чужой воли. Обидно, но все трое — одинокие. Особенно хороша была вдова Шурочка. Ухоженная не по — сельски, одетая с претензией на английскую элегантность. Она одна на всю деревню щеголяла в меховой полушубочке. Причем без головного убора. Шарфик на шее. И туфельки всегда на каблуках. Чтобы были видны красивые прекрасно сохранившиеся ножки.

Свидание

Мать с сыном неспешно удалялись, являя собой на трезвую голову мирную картину. Надя вернулась в дом.

— Халимон-то, Халимон… — позвал ее Вовушка поглядеть в окно. За забором по двору суетливо мельтешила яркая фигура хозяина, одетого в гавайскую рубаху из сэкэнд хэнда. Сначала Халимон побежал в сарай. Потом вернулся в дом. Потом постоял у калитки. — Я видал, как Людка ему махнула. Вот он и замельтешил.

— Значит, Вака тоже ушел за щавелем или на рыбалке. — Надя с интересом прильнула к окну, осторожно выглядывая из-за шторки.

Люська была третьей и пока последней женой Ваки. Такая же молодая пьянчужка. Местная. Ее неполноценная дочь содержалась в интернате. Жила она напротив Нади, с матерью, повторяя шаг в шаг ее пьяную и безалаберную жизнь. Мать лишилась одной ноги по той же дурости. Зимой пошла из Привольного пешком. А это ни мало ни много, а пятнадцать километров. Вот и отморозила ногу. Оттяпали ее до колена доктора, советовали больше не пить. Но куда там! Сколько ангелов не зови, а русская душа для них потемки. Трудно им охранять этих божьих тварей. А когда уж совсем невмоготу на русский срам смотреть да со своим подопечным водиться, как с ребенком малым — схлопывают они крылья… И каюк… Ангелам тоже нужен отдых.

Халимон постоял у калитки, попялился по сторонам. Из магазина никто не выходил. Улица была пуста. И рысью метнулся к Люськиной двери.

— Засеки время. — Сказала Надя Вовушке. — Было пятнадцать минут третьего.

Через двадцать минут, как ошпаренный, с раскрасневшейся и очень довольной рожей Халимон, выскочил от Люськи, и той же рысью погнал в свой двор. Сунулся в сарай. Оттуда вышел с пакетом, на котором с прошлого года полинявшим идолом застыл Дед Мороз. Остановился посредине двора, заглянул в пакет. Огляделся. Дошел до лавки у дверей сарая, взял ковшик. Зачерпнул им из пакета и бросил курам зерно. Ага, значит, ячмень там был. Куры радостно загомонили. Поставил ковшик на место. Еще раз заглянул в пакет, приподнял в руке на вес. Хмыкнул удовлетворенно — дело сделал и себя не обидел. И снова порысил к Люське. Она приняла пакет быстрым движением на пороге и махнула рукой, мол, давай скорее, вали. Теперь вразвалочку, с физиономией, на которой было нарисовано бесконечное удовлетворение, он дошел до своей козы, пасущейся на краю канавы, любовно погладил ее по холке.

Спектакль закончился. Зрители у своих окон от души смеялись.

Храм

Учительница Наталья Анатольевна посещала храм каждое воскресенье. Отстаивала службу со смирением. А Наде тяжко было стоять — ноги стали ватными. Голос батюшки укачивал, убаюкивал, впору свалиться кулем на пол и уснуть. Она ширила глаза и изо всех сил старалась внимать голосу, который говорил что-то совсем для нее непонятное. Лик Христа был бесконечно грустен. В глазах его застыла боль. И Надя вдруг вспомнила такие же глаза своего Славика — второго мужа, по сути, с которым прошли ее пятнадцать зрелых бабьих лет после смерти мужа. Не все так гладко между ними было. И все же это была любовь.

Муж был старше Нади на 15 лет. Она вышла замуж за него совсем девчонкой по настоянию родителей — больно хорош и важен был жених. А он сначала увез ее к себе в Саратовскую область. И здесь Надя затужила. Ревела каждый день, скучала по своей Анжерке. Голые степи, ветер — все не то, несмотря на то, что муж души в ней не чаял, и называл не иначе, как Наденька — моя куколка. Она достала его слезами, и они вернулись в Анжерку. Правда, были и другие причины. Он пошел работать на шахту, — работящий, разумный, непьющий быстро пошел в гору. Обрастали добром, детьми. И он успокоился — разве плохо здесь? Она была за ним как за каменной стеной.

Умер он неожиданно. Они возвращались с рынка, и ничего не предвещало дурного. Решили заехать к старшей дочери Маринке. Он остановил машину в ее дворе, заглушил мотор и вдруг откинул назад голову, захрипел, вывалился из полуоткрытой дверцы. Потом три раза вздохнул, словно выдыхая из себя душу. И лицо его стало спокойным. Ни слова не успел сказать ей на прощанье. Она с ужасом смотрела в его лицо, которое становилось восковым и принимало какой-то холодный желтоватый оттенок. Все. Потом она успокаивала себя. Слава Богу, не мучился.

А вскоре появился Славик.

Харизма

Дочь Томы вскоре нагрянула с выводком детей и мужем, вялым и сонным доходягой. Сама же оказалась крепко сбитой теткой с огромной, как воз задницей. Рожать ей, значит, как до ветру сходить. И вовсе не похожа она была на миловидную, справненькую мать свою. Груба лицом и как-то молчаливо сосредоточена.

Ваня досадливо покряхтел. Да, нарушили они его планы. А как бы хорошо жилось ему под боком Томочки. Она нежная, ласковая, готовит хорошо. И в постели у них все получилось лучше некуда. Димка уезжал в город на работу, а Ваня в радостном смятении бежал к ней, приносил яйца, зарубленную накануне утку. И все с радостью. От сердца. По домашности помогал. И было ему это в радость. Они сидели рядышком на диванчике, смотрели концерт Петросяна и смеялись простецким и таким понятным шуткам. А в духовке жарилась утка с яблоками, распространяя на весь дом аромат. Это же счастье. Рана, нанесенная женой, больше не болела.

Домой забрать Тому он не мог — младший сын не дал бы все равно им житья. Вот Ваня и взялся ставить на краю огорода сараюшку — для встреч. Он подбадривал себя, мол, мы как молодые! Даже интересно. А дальше будет видно. В сараюшке он поставил чудом сохранившуюся железную кровать, стены завесил на манер ковров старыми покрывалами, не забыл о зеркале для Тамарки, а в изголовье приспособил подсвечник. Сыну сказал, что сараюшка под дровник пойдет. Когда дрова купят. Здесь, в этой пыльной полутьме, как вагончики по рельсам, покатились их счастливые часочки, дни и ночки. И дождь хлестал по крыше, и грозы гремели, а они только крепче прижимались друг к другу.

Внуки Томины забегали по двору. Дети есть дети. Дочка прочно на свою большую задницу в доме села. Обременять она себя могла только детьми, а никак ни заботами о доме. Целыми днями, прежде чем сбежать на ночь в сараюшку, Тома крутилась, как белка — и постирать и приготовить. А еще огород. Муженек Танькин устроился на работу в город, грузчиком в магазин. Ездить каждый день тридцать км туда, и назад. Зарплата мизерная, половина на транспорт и обеды уходила. Жили внапряг. Тома порции урезала, и никакой никому добавки.

О том, что толстозадая поселянка принадлежит церкви харизмитов, в поселке узнали, когда умерла ее старшая дочка. Сначала была ангина, потом она перешла в пневмонию.

— Что ж вы, суки, делаете? — возмутился Ваня, когда эта мамаша не пустила в дом Таньку-фельдшерицу, которую Ваня за руку привел.

Потом началось воспаление легких. Дочь накрепко запретила матери вызывать «скорую помощь» и лечить девочку антибиотиками. Тома объяснила Ване, что харизмитам категорически запрещается обращаться к врачебной помощи. Организм ребенка боролся с пневмонией целую неделю. Ваня, наблюдавший это, не выдержал, вызвал «скорую». Но поздно. Девочку похоронили на местном кладбище.