Орельен. Том 1 - Луи Арагон

— Диана прекрасно выглядит для своих тридцати шести лет, — продолжала она. — В сущности, мы обе могли бы быть подругами вашей матушки.

— Моя мать очень любила маленьких девочек.

— Льстец…

— Мне тридцать лет.

Орельен закусил губу — этого уже говорить не следовало. Он попался на удочку и позволил увести себя от главной цели их разговора: ему необходимо было знать, почему эта дама вдруг пригласила его к себе. Он нахмурился.

— Мы совсем забыли о смокинге. Кто же, к моему счастью, напомнил вам обо мне?

Хозяйка явно избегала прямого ответа на вопрос и натянула подол платья с таким видом, будто взгляды Орельена ее испугали.

— О, я прекрасно знаю, ради кого вы явились сегодня ко мне!

— Ради кого же?

— Вы сами знаете, невозможный вы человек, что отнюдь не ради меня.

Он почувствовал себя окончательно сбитым с толку. И запротестовал.

— Нет, нет, — перебила его госпожа де Персеваль. — Я знаю, кто вас сейчас интересует, и это вовсе не Диана Неттанкур… Вот ее вы и увидите… Раз уж так, я сама стану вашей сообщницей!

Она вздохнула. Орельен рассердился, но побоялся выказать свой гнев и жалобно воскликнул:

— Вы говорите просто непонятные вещи! Конечно, я пришел, чтобы видеть вас, я совершенно не знаю, кого вы ждете, впрочем…

— Успокойтесь же, она придет.

— Да кто она? Уверяю вас, ее вообще не существует.

— Чудесно, чудесно, продолжайте скрытничать! О, вы, я вижу, настоящий джентльмен! Только не смейте говорить, что вы явились ради меня.

Тут надо бы доказать свое чистосердечие, бросить какую-нибудь неотразимо любезную фразу, впрочем, вполне искреннюю… Что явился он не ради самой госпожи де Персеваль, но все же ради ее восклицательных знаков. Всякому любопытно познакомиться с женщиной, которая так щедра на восклицательные знаки. Возможно, слова его не встретили бы любезного приема. И все-таки он непременно сказал бы что-нибудь в таком духе, но в эту минуту в гостиную вошли.

Вошел юноша лет двадцати с небольшим, в светло-сером нечищеном пиджаке, в грязных туфлях и мятых брюках без намека на складку. По-мальчишески худой, с пышными, закинутыми назад волосами и бледной, очень подвижной физиономией.

— Вы опоздали, Поль, и даже не потрудились переодеться, — заметила госпожа де Персеваль, протягивая ему для поцелуя кончики пальцев. — Вы не знакомы? Поль Дени — поэт… Мосье Орельен Лертилуа…

— Очень рад… Вы прекрасно знаете, Мэри, что мой смокинг вышел из строя…

— Нет, не знаю. Что такое с ним случилось?

— Да я вам уже три раза объяснял… Я прожег смокинг горелкой Бунзена…

— Что это еще за нелепая выдумка?

— Никакой тут выдумки нет… просто прожег горелкой Бунзена…

— Смокинг и горелки Бунзена уживаются, Поль, только в современной поэзии.

— Я же вам говорил, что случилось это вечером в лаборатории…

— Следовательно, теперь, отправляясь в лабораторию, вы надеваете смокинг?

Мэри де Персеваль повернулась к Орельену:

— Поль Дени не ограничивает себя рамками поэзии. Он еще замораживает всяких рыб и змей в Институте океанографии.

— Я сейчас работаю над установлением точки замерзания жидкостей в организме животных, — повернувшись к Орельену, сказал вновь прибывший доверительным тоном, который так не вязался с его манерой разговаривать с хозяйкой дома. — Я нарочно надел смокинг, чтобы не возвращаться в Аньер и не заставлять вас ждать, ведь мне нужно было сидеть в лаборатории до восьми часов с моими злополучными аксолотлями… Уходя, я решил проверить, все ли в порядке, повернулся, а горелка Бунзена не была потушена…

— Прекрасно, оставим в покое смокинг, но ведь у вас есть еще синий пиджак, и, если я не найму вам няньки, вы вечно будете ходить оборванцем… А туфли! Отправляйтесь, дружок, сейчас же на кухню, вас там почистят… сегодня вечером у меня люди.

Юноша злобно пробормотал себе что-то под нос, но все-таки повиновался. Орельен через низенькую дверцу, ведущую в столовую, увидел, как, проходя мимо накрытого стола, Поль схватил сандвич с видом завсегдатая, который не намерен скрывать от посторонних своей роли в этом доме. Мэри де Персеваль проводила его взглядом.

— Вообразите себе — всего двадцать лет! На четырнадцать лет моложе меня… И очень талантлив. А какой пианист! Вы сами услышите его игру! Но все-таки на целых четырнадцать лет! До сих пор не могу свыкнуться с этой мыслью. Ведь у меня есть сын, четырнадцатилетний подросток! Правда, это просто невероятно?

Мэри подождала, не воскликнет ли и он вслед «невероятно». Он не воскликнул.

— Я вышла замуж совсем девочкой, — продолжала она. — Но все-таки удивительно странно иметь сына, почти ровесника тому… почти ровесника… Надеюсь, вы меня понимаете? Но, конечно, не можете представить…

— Я тоже мог бы иметь четырнадцатилетнего сына… Я ведь из ранних…

— Нет, не верю! Неужели вам было пятнадцать лет…

— Даже меньше.

— Какой ужас! Когда я подумаю, что и Макс… Макс — это мой сын… Ах, вы не можете себе представить, как мучительно тяжела для матери такая мысль…

— И у меня была мать…

Вошел Поль Дени, с явным удовольствием поглядывая на свои ботинки.

— Хорошо блестят? — спросил он.

— Неряха! Сыграйте нам что-нибудь, тогда я вас прощу.

Поль Дени скорчил гримасу, но все-таки поднял крышку рояля и начал барабанить как попало по клавишам, даже не пытаясь сыграть что-нибудь связное.

— Вы непереносимы, Поль, просто непереносимы сегодня… Сыграйте же наконец что-нибудь.

Но он по-прежнему колотил по клавишам, подражая джазу. Так и сыпал синкопами.

— Не обращайте на него внимания, — обратилась Мэри к Орельену, — это лучшее средство чего-нибудь от него добиться. Да, вообразите, Макс у меня совсем большой… Четырнадцать лет… Без ума от литературы. Пошел в Персевалей… И тоже пишет стихи… Отчасти в духе Жана Кокто… Бог мой, почему бы и нет? К счастью, Поль Дени меня не слышит… Он не переносит Кокто… Так уж у них полагается… Чего только они не говорят о Кокто, слушать страшно… А мне Жан очень нравится, у него чувствуется мысль, ум… Вы с ним знакомы?

Орельен видел Жана Кокто, но не был знаком.

— Ну, что я вам говорила! Он играет теперь «La Gazza Ladra».[4] Ах, я обожаю Россини, Доницетти… «Волшебный напиток»… Впрочем, люблю все из той эпохи. Вы помните «Итальянку в Алжире» и «Норму», в наши дни разучились петь Норму…

Орельен, рассеянно слушавший итальянскую музыку, которую он совсем не любил, соображал про себя, с кем ему предстоит встретиться на вечере госпожи де Персеваль, но тут стали появляться один за другим приглашенные; Мэри быстро повернула выключатель, меняя интимное освещение на праздничное, и тотчас по всей гостиной зажглись, словно звезды, невидимые до сих пор лампочки, расположенные на различной высоте, а посреди потолка вспыхнул огромный белый плафон, разогнавший остатки полумрака.

Первой вошла уже немолодая чета: дама в зеленом тюрбане на седых волосах, в платье с блестками, и ее супруг — полковник, классический полковник, упорно не желающий лысеть, со щеточкой усов над верхней губой. Не успела хозяйка дома представить гостей друг другу, как появились Барбентаны вместе со своей провинциальной кузиной и девица греческого происхождения, вся в черном, у которой все было преувеличенно большое — нос, глаза, ноги, обнаженные руки, придерживающие за кончики светлый развевающийся шарф. Госпожа де Персеваль засуетилась.

— Все знакомы? Мосье Лертилуа… Полковник и мадам Давид… Мадемуазель Агафопулос… Надеюсь, все представлены Барбентанам. Нет? Прошу прощения… Эдмон Барбентан… Мадемуазель Агафопулос, мадам Барбентан… О, я совсем забыла… о вашей очаровательной, прелестной кузине… Мадам… мадам…

Береника очутилась в центре внимания.

— Мадам Люсьен Морель, — поспешно проговорила Бланшетта Барбентан.

— Ну конечно же мадам Морель… О чем я только думаю! И я могла забыть, хотя даю вечер лишь ради нее, лишь ради нее одной! Да она просто прелесть! Покажитесь же нам, пусть все на вас поглядят; какое хорошенькое платье!

Верно, платье было хорошенькое: низ черный, по черному атласу идут белые полосы, сначала узкие, но постепенно расширяющиеся кверху, словно круги от брошенного в воду камня, и охватывающие широкой каймой обнаженные плечи Береники, еще более ослепительные, чем сам шелк, а на плечах — легкая черная накидка. Так или иначе, платье Береники оказало свое действие на окружающих, а вернее — весь ее облик, более плотский, более телесный, чем можно было предположить, судя по ее лицу, поражавшему негармоничностью черт; недаром мадемуазель Агафопулос поджала губы, а все мужчины взглянули на Беренику («Мадам Люсьен Морель», — подумал Орельен). Во внезапном порыве решимости, трогательно сложив губы, словно для поцелуя, Береника произнесла: