Песнь для Лейбовица. Часть 1 - Уолтер Миллер

— Ты можешь завершить исповедь, как только мы вернемся, — мягко сказал он, помогая Френсису вскарабкаться на кобылу сзади него самого. — Я думаю, что смогу отпустить твои грехи, если ты не будешь настаивать, что святые самолично пишут тебе записки. Договорились?

Брат Френсис был слишком слаб в эту минуту, чтобы настаивать на чем бы то ни было.

4

— Вы правильно поступили, — проворчал наконец настоятель. Вот уже минут пять он медленно вышагивал по келье, его широкое крестьянское лицо, изборожденное морщинами, было сердито напряжено, в то время как отец Чероки беспокойно ерзал на краешке стула. С тех пор, как священник, по приказу настоятеля, пришел к нему в келью, тот молчал. Чероки даже слегка вздрогнул, когда настоятель Аркос наконец произнес эти слова.

— Вы правильно поступили, — повторил настоятель, останавливаясь посреди комнаты, и покосился на приора, понемногу начинавшего расслабляться. Было около полуночи, и Аркос собирался удалиться на час-другой для сна перед заутреней и обедней. Еще влажный и растрепанный после купания в бочке, он, как казалось отцу Чероки, походил на медведя, не вполне удачно превратившегося в человека. Настоятель был одет в рясу из шкуры койота, и единственным отличительным признаком его сана служил наперсный крест, висевший на груди и вспыхивавший на черном мехе от света свечей при малейшем движении. В этот момент он менее всего походил на священника; напротив, мокрые волосы, свисавшие на лоб, короткая торчащая борода и шкура койота делали его похожим на воинственного вождя, едва сдерживающего ярость после недавнего сражения.

Отец Чероки, происходивший из денверского баронского рода, очень серьезно относился к внешним атрибутам власти. Он всегда почтительно вел себя по отношению к человеку, носящему регалии, стараясь не обращать внимания на его личные свойства. В этом смысли Чероки следовал вековой придворной традиции. Таким образом он поддерживал сдержанно-дружественные отношения с символами настоятельской власти — пастырским перстнем и наперсным крестом; но заставлял себя не замечать чисто человеческие качества аббата Аркоса. В данных обстоятельствах это было довольно трудно: преподобный отец настоятель, разгоряченный после купания, шлепал босиком по комнате. Он, очевидно, только что срезал мозоль и сильно поранился — большой палец весь был в крови. Чероки старался не обращать внимания, но чувствовал себя очень неловко.

— Вы понимаете, о чем я говорю? — нетерпеливо рявкнул Аркос.

Чероки помедлил с ответом.

— Прошу вас, отец настоятель, будьте чуточку поконкретней, если, конечно, это не нарушает тайны исповеди.

— А! Ну да! Черт меня побери! Он же вам исповедался, я совсем забыл. Хорошо, пускай он вам расскажет все заново, чтобы вы могли пересказать мне. Хотя, Бог свидетель, весь монастырь уже говорит об этом… Нет, не ходите к нему. Не будем нарушать таинства исповеди, я и сам вам все расскажу. Вы видели эти вещи? — настоятель махнул рукой на стол, где лежало содержимое Френсисова ящика.

Чероки медленно кивнул.

— Он выронил их на дороге, когда упал. Я помог их собрать, но не приглядывался.

— Значит, вы слышали, что он утверждает?

Отец Чероки отвел взгляд. Казалось, он и не расслышал вопроса.

— Ну ладно, ладно, — проворчал настоятель, — неважно, что он там утверждает. Посмотрите-ка сами внимательно и скажите, что вы обо всем этом думаете.

Чероки склонился над столом и начал тщательно разглядывать бумаги одну за другой, а настоятель тем временем продолжал ходить по келье, разговаривая не столько со священником, сколько с самим собой.

— Это невозможно! Вы правильно сделали, отправив его назад, прежде чем он еще что-нибудь раскопал. Но даже не это самое худшее. Хуже всего тот старик, о котором он болтает. Это переходит все границы! Я не знаю ничего более вредного для нашего дела, чем обрушившаяся лавина невероятных «чудес». Какие-то реальные события — пожалуйста! Для того чтобы произошла канонизация, должно быть доказано, что Блаженный сотворил некие чудеса. Но надо же знать меру! Посмотрите, Блаженный Чанг причислен к лику блаженных два века назад, а до сих пор не канонизирован. А почему? Да потому, что его орден слишком хотел этого, вот почему. Каждый раз, когда кто-то вылечивался от насморка, — это была чудодейственная помощь Блаженного. Видения в подвале, воскресение мертвых на колокольне — все это больше смахивало на истории о привидениях, чем на чудодейственные события. Может быть, два-три из них действительно произошли. Но как узнать, когда так много чепухи?

Отец Чероки поднял глаза. Костяшки его пальцев, опирающихся на край стола, побелели, лицо напряглось. Казалось, он не слушал.

— Простите, что вы сказали, господин настоятель?

— Что-что. А то, что то же самое может произойти здесь, — сказал аббат и продолжал шлепать туда-сюда по комнате. — В прошлом году — брат Нойон со своей веревкой палача. Ха! А за год до того — чудодейственное выздоровление брата Смирнова от подагры. Как? Возможно, после прикосновения к реликвиям нашего Блаженного Лейбовица, как утверждали молодые олухи. А сейчас этот Френсис. Он встречает паломника, одетого — во что бы вы думали? — в юбку из той самой мешковины, которую нацепили на голову Блаженному Лейбовицу, прежде чем повесить. А что у старика было вместо пояса? Веревка. Какая веревка? Ну конечно, та самая…

Настоятель замолк на полуслове, поглядев на Чероки.

— По вашему недоуменному взгляду я понимаю, что об этом вы еще не слышали. Нет? Ах да, вы не можете говорить. Нет-нет, Френсис этого не говорил. Вот что он сказал, — аббат Аркос постарался своим обычно грубым голосом изобразить фальцет. — Вот что он сказал: «Я встретил щуплого старика, и я думал, что это паломник, направляющийся в монастырь, потому что он шел той дорогой. И он был одет в старую мешковину, перевязанную обрывком веревки. И он сделал отметину на камне, отметина выглядит вот так».

Аркос достал из кармана своей меховой рясы клочок пергамента и поднес его к лицу. И хотя у настоятеля не очень получалось, он продолжал передразнивать брата Френсиса:

— «Ума не приложу, что это значит. А вы знаете?»

Чероки пристально посмотрел на непонятные буквы и отрицательно покачал головой.

— Я не спрашиваю вас, — рявкнул настоятель уже своим обычным голосом. Это спросил Френсис. Тогда я не знал.

— А теперь?

— А теперь знаю. Мне сказали. Это буква ламедх, а это — садхе. Древнееврейский.

— Садхе ламедх?

— Нет. Справа налево. Ламедх садхе. Произносятся, как звуки «л» и «ц». Если бы была огласовка, то можно прочитать, как «луц», «лоц», «лец», «ляц», «лиц» — что-то вроде этого. Если бы между двумя буквами были другие, то все могло бы звучать, как л-л-л… ну, догадайтесь!