Слоны Ганнибала (сборник) - Антонин Ладинский

– Как называется ваше поместье?

– Загоры.

При мысли о том, что он скоро увидит своих, старый дом в Загорах, засыпанный снегом сад, где он еще мальчиком бегал по тенистым липовым аллеям, у Матвеева екнуло сердце, и он остро почувствовал то, что называется тоской по родине.

Ловенау расспрашивал, есть ли в загорских парках охота, водятся ли медведи и олени и нет ли случайно в замковой галерее обожаемых им итальянских кватрочентистов. А Матвеев представлял себе маленький домик, запах материнских пирогов и огромные звезды над сугробами загорского сада.

Вторая бутылка приходила к концу. Со стены из дубовой рамы улыбался хрустальными глазами худенький фельдмаршал, усыпанный алмазными звездами и снегом альпийских метелей – кумир хозяина, который в душе гордился, что у него такие же жестокие глаза.

– Когда же вы уезжаете? – спросил майор, прощаясь.

– Завтра утром. Я уже и телеграмму своим послал.

Действительно, в одном из огромных и таинственных кабинетов некоего военного учреждения, на столе лежала отпечатанная на машинке копия этой семейной телеграммы.

«Приеду двадцать второго вечерним поездом целую Андрей».

Сбоку синим карандашом было помечено: справка – 127 и еще несколько условных значков.

Телеграмма побывала во многих холеных руках, и в одном месте ее даже немного запачкал сигарный пепел.

Когда Ловенау ушел, Матвеев начал укладывать вещи. В большой чемодан – форменную одежду (он решил ехать в штатском), в малый – туалетные принадлежности, подарки для матери, две-три книги по военным вопросам и четыре томика «Войны и мира», своей любимой книги, с которой он никогда не расставался.

Все приходилось делать самому, потому что его камердинер Корольков схватил воспаление легких и лежал в больнице.

«Нужно же было ему захворать», – думал Матвеев.

Дело было не в одной укладке вещей. Корольков иногда исполнял более ответственные поручения, и отсутствие его в данную минуту связывало полковника по рукам и по ногам.

– Анхен, Анхен… – напевал он легкомысленную песенку, которую в те дни напевала вся столица.

Анхен, Анхен,Ваше маленькое сердце…

Но, несмотря на то, что ему вспомнились веселый мотив и голубые глаза опереточной красавицы, чувство беспокойства нависло над ним. Он чувствовал себя затравленным зверем в притаившемся лесу.

В это же самое время в другом конце города, в том самом кабинете высокого военного учреждения, где лежала на столе мирная телеграмма Матвеева, заканчивался очень важный разговор между двумя военными, из которых один называл другого «Ваше Высокопревосходительство», а второй просто прибавлял иногда к фразе корректное «господин полковник».

Разговор был настолько важным и конфиденциальным, что даже в тиши и в безопасности ампирного кабинета, куда и заслуженным генералам было так же трудно проникнуть, как верблюду пройти через игольное ушко, даже окруженные стенами, внутренней и внешней охраной, собеседники понижали иногда голос до осторожного шепота.

– Смею напомнить, Ваше Высокопревосходительство, что Рессель вне подозрений, а кроме него и вашего сына…

– Да, да, я это прекрасно знаю. Но ведь и Галлерс не идиот. Он знает, что говорит.

– Как бы то ни было, распоряжения сделаны. Карл поставлен в известность.

– Да, да. И немедленно дайте знать агенту номер шесть.

– Будет исполнено.

Выслушивая приказания своего высокого начальника, полковник почтительно наклонился.

– Понимаю, понимаю… будет исполнено…

– Еще вчера Его Высочество выражал мне свое восхищение. Вы подумайте, какая блестящая работа! И, вдруг все может пойти прахом!

Возможно, что они говорили о новом мобилизационном плане 12-А, который только что был разработан начальником генерального штаба и который нужно было беречь от чужого глаза, как спасение души. Достаточно было бы любознательной руке перелистать эту не очень толстую пачку бумаг, и огромная стройная работа, где все было предусмотрено вплоть до последней пуговицы на солдатских штанах, рассыпалась бы, как карточный домик. Пришлось бы перемещать целые корпуса, переносить грандиозные боевые склады, менять расписание поездов, тратить новые миллионы. Опять – шум в парламенте во время бюджетных прений, отставки и громы монаршего гнева. Еще хуже, если врагу известны все детали, сняты все копии, а оригиналы спокойно лежат, где им следует лежать. В таком случае война грозит неминуемой катастрофой.

Всячески хотелось, чтобы подозрения оказались ложными.

Когда рано утром Матвеев ехал в таксомоторе на вокзал, и мимо него плыли уже многолюдные улицы, безлистные аллеи лип и окутанный утренним туманом купол св. Стефана, телеграфные аппараты яростно стучали, передавая кому следует шифрованные приказания, и десятки людей готовы были следить за каждым словом, за каждым жестом г-на российского военного агента.

На вокзале Матвеева встретил его заместитель и помощник Огаревский, явившийся сюда прямо из одного очень фешенебельного игорного клуба, где он почему-то частенько проводил ночи напролет, хотя в России он не брал карт в руки.

До отхода поезда оставалось несколько минут. Пассажиры спешили занять места. Сновали носильщики. Паровоз уже кипел от нетерпенья, как высокогрудый и застоявшийся конь, и кругом царило то веселье, бодрое и возбуждающее оживление, какое бывает на больших вокзалах с поездами дальнего следования.

Матвеев и Огаревский курили пред расставанием и лениво обменивались словами.

– Значит, ты Витковского не увидишь?

– Нет, старик разрешил мне в Питер не заезжать. Да и надобности особой нет. Рапортом отделаюсь.

– Так, так…

– А впрочем, у него семь пятниц на неделе.

Мимо пробежал служащий в кепи с галунами, размахивая пачкой каких-то бумаг. Торопились какие-то запоздавшие пассажиры.

– Ну, всего хорошего, – сказал Огаревский.

Они поцеловались. Целуя друга, Огаревский успел шепнуть:

– Храни тебя Бог!

Поезд медленно выходил из-под стеклянного потолка вокзала. Матвеев видел, как поплыл назад Огаревский, размахивавший шляпой, как отлетел в сторону вокзал. Поезд загремел по лабиринту стрелок и наконец, наддав ходу, помчался мимо бесконечных вагонных составов, мимо семафоров и сигнальных будок на волю из этого шумного города.

Матвеев стал располагаться в своем купе. Вынул книги. Развернул утреннюю газету. Ни на одну минуту не расставался на вокзале со своим чемоданом, и на это уже кое-кто обратил внимание.

Впрочем, ведь ничего страшного не было в том, что российский военный агент уезжал на Святки в отпуск, в Россию, где он не был уже три года. Но некоторые обстоятельства заставляли беспокоиться высокие военные учреждения столицы, и вот почему Матвеев был опутан сетью наблюдений. В тот вагон, в котором он ехал, сели люди с какими-то специальными заданиями. Даже проводник был сменен другим за четверть часа до отхода поезда. Может быть, всего этого и не знал Матвеев, но о многом догадывался. Когда на первой же остановке в дверь постучали, он с досадой подумал: «Ну вот, начинается».

Проводник с тысячами извинений просил показать билет, чтобы проверить номер, потому что на это же купе претендовал новый пассажир. За проводником стоял добродушный красноносый толстяк в очках и в тирольской шляпе с пером, не то охотник, не то помещик, с кучей саквояжей и свертков в руках.

– Я не желаю беспокоить пассажиров, – гремел он. – Потрудитесь дать мне свободное купе.

– Произошла ошибка, – лепетал проводник, – у меня нет ни одного свободного купе. Я очень прошу господина, – обратился он к Матвееву, – позволить остаться им до следующей станции.

– Пожалуйста, но только до следующей станции, а там я прошу вас выяснить это недоразумение.

– Да, на следующей остановке мне и слезать, – заявил толстяк. – Очень вам благодарен. Очень вам благодарен… Идиотские порядки, – ворчал он, устраиваясь в купе, – приходится беспокоить любезных людей.

– Пожалуйста, – сухо ответил Матвеев и продолжал читать.

Газету он заменил книгой. Потом раскрыл чемодан, достал из портфеля блокнот и стал писать письмо.

– Простите меня великодушно, вы иностранец? – спросил его спутник.

– Да, я иностранец, я – русский, – ответил любезно Матвеев и опять раскрыл книгу, показывая этим, что продолжать разговор он не желает.

Вагон мягко покачивался на рессорах. За окнами шел дождь пополам со снегом. Он хлестал хрустальные стекла косыми брызгами. Виноградники, прелестные буковые рощи на холмах завесились голубовато-молочным туманом.

Все-таки пришлось со спутником поговорить и обменяться сигарами. Матвеев даже вышел на минутку в коридор, оставив тирольца в одиночестве.

В коридоре Матвеев заметил очень красивую пассажирку. Прислонясь к окну, она смотрела на пролетавшие дождливые пейзажи и не обращала никакого внимания на Матвеева. Матвеев успел рассмотреть, что у незнакомки матовое лицо, какие бывают у женщин на картинах испанских художников. Сделав эти наблюдения, он вернулся в купе. Все было в порядке. Незамкнутый, но закрытый чемодан спокойно лежал в сетке. Спутник читал газету. На первой же остановке тот слез. Матвеев видел в окно, как по уходе поезда – поезд стоял одну минуту, – тиролец немедленно же направился к двери, над которой стояло: «Телеграф». Никаких лошадей, о которых говорил ему тиролец, на вокзальном дворе не было. Может быть, они опоздали к поезду.