Последний - на Арлингтонском кладбище - Джозеф Димона

Шовайса не забыл ни лица того человека, ни часто дышавшего парня с виду моложе всех остальных. Шовайса остановился у его стола, лишь у одного из десятков лежащих на танковой палубе, вывезенных с острова в никуда. И спросил шепотом другого врача:

— Как его дела, док?

— Его? — громко ответил врач. — Ему осталось всего несколько минут.

«Тише! Услышит!» — хотелось крикнуть Питу Шовайса. Но врач ушел, и Шовайса остался с обреченным вот-вот умереть у него на глазах. Он видел, что раненый дышит. Неужели это возможно? Легкие работали, раненый был жив и даже не ощущал боли. Его юношеский профиль был спокоен. Это мрачная шутка, подумал Шовайса, многие врачи шутят так с экипажем, чтобы не сойти с ума.

Потом парень умер. Внезапно. Просто перестал дышать. Ни хрипа. Ни конвульсий. Ни последнего стона. Он лежал еще теплый, так близко, что Шовайса мог бы коснуться его рукой.

Почему именно эта смерть из многих так потрясла его? Может, он начинал сходить с ума? Долгие месяцы на корабле с ранеными и умирающими привели его на грань безумия.

Потом это кончилось; корабль был официально превращен в транспорт боеприпасов и отправлен на Гуам за несколькими тоннами патронов. Японцы под Нахой упорно сопротивлялись. Врачи и фельдшера покинули корабль, танковая палуба была тщательно отмыта и выкрашена, и ТДК отплыл на Гуам с красным вымпелом, отпугивая все корабли, потому что любая случайность — упавший ящик боеприпасов, нечаянный огонек, ракета с другого корабля, удачливый камикадзе — могла превратить его в обломки.

Они выполнили это задание и 13 августа готовились отдохнуть. Над Хиросимой и Нагасаки взорвались атомные бомбы; японцы вели через швейцарское посольство переговоры о мире, война была окончена. Прошлой ночью, очевидно, уже последний японский фанатик спикировал навстречу огненной смерти на палубу «Пенсильвании».

Приказ отойти от линкора и пройти полмили до стоянки у входа в бухту Бакнера разозлил офицеров ТДК. Как обычно, транспорт боеприпасов был прокаженным, содержащимся в изоляции от остального флота.

Целый час ушел на то, чтобы назначить специальный наряд, прогреть двигатели, отплыть к новой стоянке и наконец бросить якорь у буев при входе в бухту.

Ненужная работа. Война была окончена. Дипломаты в это время уже составляли каблограмму о капитуляции.

Когда стало смеркаться, офицеры собрались на обед в кают-компании, и, едва сели, раздался сильный взрыв. Служащим на транспорте боеприпасов звук взрыва раздирает сердце. Через несколько секунд они неслись по трапам к мостику; зазвучал сигнал общей тревоги. Шовайса поднялся на палубу и увидел десантный транспорт, очевидно, только что подошедший и вставший на якорь возле них с правого борта.

Камикадзе спикировал на него, пробил мостик и офицерские каюты, бомбы его взорвались, и транспорт был охвачен пламенем.

Ну и ну! Потом лейтенант Пит Шовайса услышал еще один звук, от которого замерло сердце. Сверху слева раздавался завывающий гул другого камикадзе. Он шел над левым бортом ТДК, готовясь к развороту для пикирования. Чтобы покончить с горящим транспортом? Или поразить оставшийся ТДК? Если летчик-камикадзе разглядел красный вымпел, он, несомненно, спикирует на транспорт боеприпасов.

Шовайса услышал в наушниках команду артиллерийского офицера расчету носового сорокамиллиметрового орудия. Но было поздно! Времени прицелиться уже не оставалось. Камикадзе с ревом несся вниз, прямо на них, бесприцельная очередь трассирующих снарядов с корабля проходила в нескольких ярдах от самолета. Двести футов, самолет неуклонно приближался; одномоторный моноплан с ревом несся на транспорт боеприпасов. Сто футов, он приближался, и артиллеристы не могли в него попасть!

И тут летчик сделал нечто необъяснимое: он свернул, врезался в воду и нашел смерть между горящим транспортом и ТДК. Почему? Он не промахнулся. Что заставило его изменить намерение?

Потом Шовайсу отправили в шлюпке на горящий транспорт предложить помощь, если в ней была необходимость. Пожар успешно гасили. Лейтенант пошел к пострадавшим каютам в сопровождении офицера, который чуть не плакал:

— Убил одиннадцать офицеров! Одиннадцать! А ведь эта растреклятая война окончена!

Тело японского летчика было извлечено; его нашли в машинном отделении вместе с обтекателем самолета. Шовайса прошел по обгоревшим каютам и там, в маленьком отсеке, прочел — не смог удержаться — недописанное письмо. Летчик-самоубийца оборвал жизнь офицера, когда он писал жене.

В письме было поздравление с рождением сына, Аллена Лоуэлла, и просьба поскорее прислать его фотографию. «У меня большие планы для этого мальчика», — писал офицер.

12

Из дневника Аллена Лоуэлла

…запись от 26/X-1973 года

«Пять вечера. Нужно как-то провести семь часов. Последний час провел, перечитывая любимое стихотворение Дж Ф К:

Возможно, за руку возьмет она меняИ уведет в свой мир, где не бывает дня,Глаза закроет и лишит дыханья…Но в полночь Смертью мне назначено свиданьеВ одном из городов, охваченных огнем…Я слову данному еще не изменялИ на свидание явлюсь, как обещал.

Я позвоню Медуику ровно в полночь. Через два часа он будет убит, притом таким способом, что Уильямс обалдеет.

Я осеняю себя крестным знамением. И клянусь перед богом, что задуманное мною — не зло.

Я клянусь перед богом, что задуманное мною — не зло.

Клянусь перед богом, что задуманное мною — не зло.

Но они должны поплатиться».

13

Томас Медуик глядел на высокого худощавого человека в строгом, хорошо сшитом костюме с жилетом. Это был Джордж Уильямс; одежда его словно бы гласила: «Министерство юстиции». Но голубые глаза — нет, они не были мутными от сотен судебных дел. Глубоко сидящие под густыми бровями, они скорее напоминали лазеры и насквозь пронизывали Медуика, сидящего в гостиной своего колониального особняка в городке Маклин, штат Виргиния, и пытавшегося скрыть страх. Пропавшие досье сводили его с ума!

— Я не вражеский агент, мистер Уильямс, — сказал он.

— Дело касается не внутренней безопасности, — ответил Уильямс. — Меня интересует, получали вы недавно какое-нибудь анонимное письмо?

Медуик задумался. «Интернейшнл дайнемикс»? Не иначе!

— Мне приходит много писем от избирателей. Среди них, должно быть, есть и анонимные.

— Это письмо вы запомнили бы. В нем угроза убийства.

Медуик впервые за весь день почувствовал облегчение. Черт побери, что все это значит? Он улыбнулся.

— Угрозы я тоже получаю ежедневно, мистер Уильямс.

— Боюсь, вы не представляете, насколько это серьезно. Ваша фамилия есть в анонимной угрозе смертью. Министерство юстиции убеждено, что угроза реальна.

— Вот как? — сказал Медуик. — А с чем она связана?

— В письме говорится, что с десятой годовщиной гибели Кеннеди.

— Но я даже не знал Кеннеди!

Не сводя голубых глаз с Медуика, Уильямс, спросил:

— Знаете вы кого-нибудь из остальных: Джеймса Карсона, Стефани Сполдинг, Роберта Уорнки, Эверетта Меллона?

Вошла жена Медуика, хорошенькая блондинка в облегающих брюках и зеленом свитере.

— Привет, мальчики, — сказала она.

Медуик представил ее гостю.

— У вас такой хмурый вид, мистер Уильямс, — сказала она. — Не хотите ли выпить? Бар Медуика славится.

Уильямс улыбнулся.

— Шотландское с содовой разгонит мою хмурость.

Миссис Медуик повернулась к мужу.

— Где ты его прятал? Такой замечательный человек.

— Оставь, Мери, — сказал Медуик. — Это не потенциальный избиратель.

Она засмеялась, вышла и вскоре принесла выпивку. Поднос с бутылкой, ведерком льда и содовой она поставила на стол перед ними.

— Мы не можем взять в дом служанку, — сказала она, — потому что Томас не ворует. Я давно упрашиваю его делать, как все.

«Черт побери! — подумал Медуик. — Нашла время умничать». И поспешил увести ее из комнаты.

— Такие вот замечания, — сказал он, возвратясь, — и положат конец феминистскому движению. Обратно на кухню, на коленях, вот как я считаю.

— Что же с этими фамилиями? — спросил Уильямс.

— Я пытался вспомнить. Никого из этих людей я не знал, кроме Стефани Сполдинг. Но даже ее толком не помню.

Уильямс спокойно отхлебнул виски. Он знал наверняка одно: Медуик мошенник. Но сейчас главным было не это.

— Все они, — сказал Уильямс, — и еще я упомянут в этом письме.

— Да бросьте вы.

— Вот ксерокопия письма. — Уильямс протянул ее Медуику, тот разглядывал копию несколько минут, потом вернул.

— Невероятно. Бессмысленно. Какое отношение имею я к Кеннеди?