Три допроса по теории действия - Глеб Павловский

Павловский Г. О.: В чем для меня простота жанра философского допроса? Я оцениваю факты своей биографии, как самонаводку на цель – как мотивы либо демотиваторы. За это легче уцепиться. Но угнетает необходимость говорить о себе в таких товарных количествах. То, что вы обозначили термином «консервативная революция», для меня скрыто в трудной теме советского. У меня в сознании она возникает после 1991 года. Содержанием моей биографии последнего двадцатилетия была не мнимость «Российской Федерации», а реальность использования и ликвидации советского после Беловежских соглашений. Советское остается единственным содержанием так называемого «российского», сегодня еще в большей степени, чем двадцать лет назад, и у нас нет знания о нем. Очень хорошо, что вы поставили здесь тему знания, мне бы она не пришла в голову.

Филиппов А. Ф.: Мне кажется, что мы к ней потом еще, может быть, придем. Потому что там появляется следующая, очень важная тема: как свое знание перевести в работу с теми, кто что-то решает Естественно, там мы слишком близко подходим к взрывоопасным темам. Однако меня всегда волновало, что' вы хотите сделать с людьми наверху, для которых у вас есть какие-то свои слова и ничего, кроме слов, на самом деле нет. Нужно использовать какие-то слова, чтобы люди, которые в принципе никаким словам вообще уже не верят, вдруг начали делать что-то, что хотя бы отчасти совпадало с вашими намерениями Это какая-то загадочная техника слова, которая предполагает либо совершенно человеческое, но очень полное знание о том, как устроены обе стороны, либо сверхчеловеческую интуицию. И понятно, что, поскольку затрагиваются действительно эффективные действия и их результат, тема приобретает взрывоопасный характер Поэтому я предпочел начать именно с исторических вещей, которые не представляют такой опасности в смысле необходимости взвешивать каждое слово.

Третья беседа Созидательное политическое действие

1.

Филиппов А. Ф.: Я бы хотел вернуться к тому, с чего мы начинали первую беседу, но немного сместить акценты. Речь пойдет снова о действии, о распознавании существа собственного действия и опознании происходящего как того, что сделано мной. Итак, когда что-то сделано, где уверенность в том, что это сделал именно я? Я ли был тот, кто это сделал? В самом простом смысле слова это может быть предметом разного рода политических инвектив: посмотрите на дело рук своих – разве это хорошо? В такой форме этот вопрос вам уже не раз был задан. Мы знаем вопрос, мы знаем ответ. Мне хотелось бы перевести его в другую плоскость, поставить так, как я его ставлю своим коллегам, с которыми обсуждаю проблемы теории действия.

Приведу один простой пример. Допустим, мы долго сидим в помещении и нам становится душно. Кто-то решает проветриться, вдохнуть свежего воздуха и открывает окно. Через окно в помещение попадает свежий воздух, а вместе с ним и сквозняк, который поднимает лежащие на столе бумаги и уносит в окно контракт на безумные суммы. Известно, кто открыл окно. Ему задают вопрос: «Что ты сделал?» На него возможно несколько ответов: «Я открыл окно», «Я проветрил помещение», «Я погубил контракт». Но кто был тот, кто потерял бумаги? Кто был тот, кто погубил контракт? Можно сказать, что всему виной ветер. Если бы не ветер, все было бы хорошо. Кто мог знать, что будет ветер? Кто мог знать, что вообще бывает ветер на улице? Кто мог знать, что ветер иногда уносит бумаги? Можно ли сидеть в этом помещении, не открывая окно? Можно ли было угадать, что совершится такая штука? На кого будем списывать все последствия?

Этот вопрос я задаю именно как теоретический вопрос своим коллегам-философам, но имею в виду, безусловно, также и политико-философскую проблематику. Мне тем более интересно услышать какие-то ответные размышления от вас. Как ни крути, когда человек только мыслит, мысль не имеет последствий, она может оставаться у него в голове бесконечно долго. Но когда он что-то делает, это имеет последствия, и опознать в результатах свои действия непросто, трудно принять на себя моральную или политическую ответственность. Это одна сторона дела Другая сторона – непрерывность действия, то, что Гидденс называет рефлексивный мониторинг действия [61] . Когда ты опознаёшь результат, то, опознавая его как свой, ты модифицируешь дальнейший ход действий. Напротив, если этот результат не твой, он обусловлен чем-то другим, то действие можно и не модифицировать Если совсем просто: дождь в какой-то местности редко идет в данное время года. Если я вышел из дому и дождь, вопреки ожиданиям, начался, то я, исходя из того, что погода непредсказуема, продолжу путь и промокну. Во всем виновата погодная аномалия. Но если я взял зонт, то действия модифицируются: сначала может казаться, что капель немного, потом я оценил силу ливня и открыл зонт. И если я промок, то по своей вине: поздно открыл. Это какая-то предварительная экспозиция; мне бы было интересно послушать ответ, если она на что-то провоцирует.

Павловский Г. О.: Естественно, провоцирует. Недостаток вопроса в том, что он, может быть, провоцирует на слишком простые ответы. Ведь мы обсуждаем случай, где некто приоткрыл окно, а туда влетел метеорит масштабом с челябинский.

Филиппов А. Ф.: Да, это очень хороший пример.

Павловский Г. О.: И преамбула к опознанию. Напомню, человек, который нас впервые заочно свел в сборнике «Иное» [62] , Сергей Борисович Чернышев [63] , считает кальдеру (метеоритный или вулканический кратер) ключом к пониманию России. Его Россия – кальдера на месте многократных и, как он обещает, предстоящих падений и взрывов, губящих одну русскую цивилизацию за другой.

Ландшафт кальдеры ХХ века в Одессе был у меня на уровне глаз. В детстве я не видел реальности необстрелянной. Наш дом стоял под горой щебенки на месте дома соседей, куда попала бомба. Фасады по пути в школу были посечены осколками обеих войн, гражданской и последней. В месте, где расстреливали в гражданскую, след залпа остался неоштукатуренным. Впрочем, за такие аргументы Диоген бил палкой.

Филиппов А. Ф.: Это пока не аргумент, это экспозиция ландшафта.

Павловский Г. О.: Но то был ландшафт без врага. Что стало для меня очень важной аксиомой: у меня нет врагов. Страшное состоялось до 1953-го: мясник Сталин мертв, войны кончены и не вернутся, зверское в людях выгорело за первую половину века. Есть братство всех, кто выжил, подонков либо героев. Как советский я им брат, «наследник всех своих родных» – красных и белых. Я живу среди тех, кто вернулся с зоны, и тех, кто туда их отправил. Отбыв десяти-двадцатилетние сроки, они теперь снова живут в одних с нами дворах. Ребенку неважно, отчего враждовали родители, раз они опять вместе. Я воспринимал это как норму советского – все прощено навсегда!

Советская кальдера тогда буйно цвела и жила будущим. Я любил этот полуголодный рай, где на клумбах гвоздиками выложено «Миру – мир!». Мир считали единым, антизападная пропаганда была чистой формальностью. В конце 1950-х холодную войну рисовали снеговиком в американской каске с сосулькой на носу – какой это враг? Кто боится снежной бабы? Империя – это мир! Отсюда предварительное требование к моему действию – не затронуть мир. Свобода, но не через катастрофу. При любом сценарии будущего, думали в диссидентстве, советский мир будет сохранен и соединен с большим, универсальным миром. Если даже станет некоммунистическим, чего некоторые хотели.

Филиппов А. Ф.: Это пока вопрос намерения? Это я могу понять.

Павловский Г. О.: Это вопрос о том, кто распахнул окно. Падение первого метеорита – 1991 год. Беловежские соглашения были мне пощечиной, как Большой террор для старого большевика. Готовился с юности, читал «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта»   [64] и «Технологию власти» [65] , Трубникова про «цель – средство – результат» [66] , а на тебе! Интеллектуально я знал, что действие часто ускользало из рук инициатора. Но до Беловежья не верил, что оборотни беглой цели страшнее плодов бездействия. С начала 90-х я искал возможность действия-корректировки – действия, в которое встроен навигатор возвращения к цели. В «Письмах о русском»   [67] мы с Сергеем Чернышевым обсуждаем, как Ваньке-встаньке встать на ноги среди беловежской кальдеры. Политики русского реванша, которая вернет стране историю и будет достаточно хитра, чтоб ее опять не надули. Но – не получилось…

Филиппов А. Ф.: Не получилось из-за чего? Я сознательно разделяю два вопроса и не задаю вопрос: не получилось что? Это был бы содержательный вопрос, в значительной степени касающийся актуальных оценок текущей истории. Это все мне интересно, но – я читаю ваши интервью, этот вопрос постоянно задается разными людьми – я достаточно начитан в этой части. А услышать хочется именно: не получилось почему? Что является истоком того, что лично вами этот проект воспринимается не как неудача, но как получение иного результата, чем тот, что был желаем? Нельзя сказать, что случилась неудача. Что-то явно получилось, но получилось не так, как задумывали, а по-другому.