Заговор против мира. Кто развязал Первую мировую войну - Владимир Брюханов

Последние терзали всю Европу, захватив Россию, Турцию и даже Египет и Сирию, всколыхнули балканских христиан, угнетенных турками, и пробудили интересы всех европейских держав к Восточному Средиземноморью, Балканам и, естественно, Проливам. Наполеон I заявлял: кто владеет Константинополем, тому принадлежит весь мир! Истина весьма спорная, но звучало здорово!

По завершении разгрома Наполеона, Александр I, негативно относившийся ко всяческим революциям, крайне холодно реагировал на стремление греков к независимости, чем и стимулировал вмешательство Англии в балканские проблемы. В ходе Русско-Турецкой войны 1827-1829 годов войска уже Николая I вышли на подступы к Константинополю – и вынуждены были отступить под угрозой Британского флота. Война хотя и завершилась явной победой России (Турция признала ее права на восточные берега Черного моря и протекторат над Дунайскими княжествами Молдавией и Валахией; была признана независимость Греции), но привела к тяжелейшим разочарованиям российской публики: «известие об Адрианопольском мире не вызвало большой радости; все ждали занятия Константинополя»[62], – отмечалось в аналитическом обзоре III Отделения.

В 1832 году египетский паша поднял мятеж против турецкого султана; египетские войска наращивали стремительное наступление на Турцию. Султан счел вынужденным обратиться за помощью к России. Для защиты турецкой столицы в Босфор был введен русский флот, а на берега высажены войска, остававшиеся там с марта по июнь 1833 года. Англичане и французы дружно всполошились: египтяне подверглись их ударам, а русских вежливо, но настойчиво попросили убраться из Босфора. На прощание Турция и Россия заключили Уникер-Искелесийский договор: Россия обязывалась охранять интересы Турции, а последняя – закрыть Проливы для прохода военных судов других стран. Права русского флота оставались неопределенными: уже после подписания договора русская балтийская эскадра вице-адмирала П.И.Рикорда с разрешения Турции проследовала из Эгейского моря в Черное – это оказалось последним пребыванием российского военного флота в Проливах вплоть до завершения Первой Мировой войны[63] (кроме единичных заходов канонерских лодок с дипломатическими миссиями в Турцию и Грецию).

Полученные уроки разнообразного свойства Николаю I впрок не пошли: он явно недооценил позицию англичан и пренебрег дружественностью турок. Во время визита в Англию летом 1844 года Николай публично разглагольствовал о необходимости делить наследство «больного человека» – Турции, и встречал, как ему казалось, сочувственное отношение[64]. Не насторожило его и новое появление английского флота в Босфоре в 1849 году – в ответ на ультимативные требования русских, пытавшихся преследовать венгерских повстанцев (и польских волонтеров, принявших участие в Венгерской революции), нашедших убежище на турецкой территории[65].

Между тем, противоборство Англии и России в то время только разгоралось: англичан заботили и попытки продвижения России в Среднюю Азию – по направлению к Индии, и возможность появления российского флота в Средиземном море, хотя в ходе различных военных конфликтов русские эскадры неоднократно возникали там еще с XVIII века.

Но сила флота определяется не только силой его кораблей, но и возможностью базирования; русские же никаких баз в Средиземном море не имели, и могли пользоваться там лишь услугами временных союзников. Захват же Проливов, Мраморного моря и Константинополя означал не только получение русскими великолепных возможностей базирования в Средиземноморье, но превращал все Черное море в абсолютно защищенную Дарданелльскими и Босфорскими укреплениями гигантскую внутреннюю гавань России, где она могла без помех и препятствий строить флот любой силы, выводить его если не беспрепятственно в Мировой океан (Гибралтар, а позже и Суэцкий канал оставались все же в руках англичан), то в Средиземное море, и при этом обеспечивать флот, повторяем, надежным снабжением. Это было ясно и в России, но гораздо лучше суть вопроса ухватили англичане, вовсе не желавшие возникновения подобного соперничества в Средиземном море – у них хватало и прочих забот. Понимали это, как мы помним, и сторонние наблюдатели, включая Маркса и Энгельса. А вот Николай I, смело взявшись испытать судьбу в 1853 году нападением на Турцию, явно недооценил силу ответной угрозы – в отношении его бессознательности оказался прав Герцен, хотя и расчитывавший на его победу.

В этом смысле и Николай I, и Герцен не сильно отличались от остальных русских, принимавших грубую и топорную дипломатию России совсем не такой, как она выглядела для европейцев. Даже известный критикан Николаевского режима, ссыльный декабрист М.С.Лунин писал в 1840 году: «Внешняя политика составляет единственную светлую точку, успокаивающую разум, усталый от обнаруженных во мраке злоупотреблений и ошибок. Император Николай, избегая вмешиваться по примеру своего предшественника в дела, не касающиеся непосредственно России, почти всегда предписывает свою волю в случаях, касающихся России.

Он неизменно соблюдал правило вести одновременно лишь одну войну, за исключением Кавказской войны, завещанной ему и которую он не мог ни прервать, ни прекратить»[66].

Через полтора десятилетия подобные оценки пришлось пересмотреть: «Грустно-поучительное явление, что мы умели восстановить против себя не только Англию, но и императорскую Францию с конституционной Сардинией; и Австрию с ее Славянами, нашими братьями; и Турцию с нашими единоверцами. Наше veto не помешало Франции июльских дней [1830 года] продержаться 18 лет, Бельгии отделиться от Голландии, Саксонии, Ганноверу, Испании, Португалии, Дании и Сардинии изменить вопреки нам прежнюю форму правления; но это упорное и беспрестанно возобновляемое veto глубоко заронило всюду семена неприязни, которые теперь и приносят плод. Мы неохотно признали французскую империю, не хотели признавать обновленной Сардинии; и вот и та, и другая в войне с нами. Мы щадили Австрию и Турцию ради statuquo; и вот – Турция и Австрия против нас, ради своих Славян. Мы побоялись поддержать и Славян, и единоверных Греков, из уважения к мнимой законности; и вот Греки и Славяне, изверившиеся в нас, готовы броситься в объятия враждебного нам Запада. Мы нетерпимостью своей, гордостью и упорным консерватизмом всех подняли против себя, и народы, и правительства; даже единоверные и иноплеменные народы, даже строго монархические правительства, даже Австрию, одну из участниц священного союза»[67], – так писал известный либерал Н.А.Мельгунов в 1856 году.

Еще более серьезные перемены происходили в это время на фондовых биржах: «С момента, когда /.../ при Александре Николаевиче Россия в поисках новых рынков завоевывает Среднюю Азию, угрожая таким образом „жемчужине британской короны“, богатейший из финансовых рынков Европы, лондонский, захлопывается перед ней наглухо. И в 1870 годах русская кредитная, а следовательно и внешняя, политика переориентируется на германские рынки. Что удивительным образом совпадает с /…/ играми Бисмарка, провозглашенного /…/ Достоевским „единственным политиком в Европе, проникающим гениальным взглядом своим в самую суть фактов“»[73].

Поднимала голову и Франция. В сентябре 1873 досрочно закончились выплаты контрибуции и германские оккупанты были вынуждены покинуть Францию.

Еще в начале 1874 года германское правительство распространило по Европе циркулярную ноту, в которой подчеркивалось, что если Франция мечтает о реванше, то Германия не позволит ей выбрать для этого угодный ей час[74]. Похоже, однако, что вскоре после этого германские планы и попали под угрозу срыва – в связи с неожиданным изменением позиции Александра II.

Успехи совместной российско-германской дипломатии разрядили прежнее враждебное отношение к России со стороны западных держав, и русский царь, отправившийся в апреле 1874 года в дипломатический вояж по европейским дворам (официально – на свадьбы, помолвки и юбилеи родственников), встречал повсюду теплое и заинтересованное отношение. В Англии, где он пробыл девять дней, он и королева Виктория клялись во взаимной дружбе и любви. Здесь же Александр II заявил, что отныне политика России заключается в сохранении мира в материковой Европе[75]. Результаты такого его настроения проявились ровно через год.

Кризис наступил весной 1875 года.

В феврале 1875 было объявлено об окончательном установлении во Франции республики – вместо временного правительства: наглядно демонстрировалась консолидация нации перед лицом внешнеполитических угроз.