Всадники - Жозеф Кессель

Разве не он был самым знаменитым?

Уроз, казалось, не видел проявлений этого исключительного почтения и, казалось, не слышал похвал в свой адрес, а если и слышал, то внимал им без удовольствия, скорее даже с неприязнью. Дело в том, что он был весь во власти противоречий. С одной стороны, им владела сильная, можно сказать, единственная страсть: жажда славы. Без нее он не мог жить. Она нужна была ему любой ценой. Как хлеб, как вода. И слава ему принадлежала, преследовала его, шла за ним, сияющая, верная и покорная. Но кто дарил ее ему? Толпа… чернь… Вонючая потная масса. Простодушные взоры. Безвольные рты… И вот он, Уроз, чья честь требовала, чтобы он никогда и ни в ком не нуждался, зависел от этого стада в самом главном, в том, что составляло для него смысл жизни.

Слава. Да. Солнце в степном небе – да. Песнь ветра в высоких травах – да. Но только не эти голоса! Только не эти лица!

Не слышать их. Не видеть их. Шагать будто с шорами на глазах. Сжав зубы, крепко сжав зубы…

Так шел Уроз на высоченных каблуках, человек, не желавший жить без почестей, даруемых людьми, и в то же время отвергавший их право распоряжаться этими почестями.

На его лице, хищном и ясном, заостренность которого подчеркивала клинообразная бородка, от стиснутых зубов ходили желваки под кожей и еще четче выступали скулы. А базар шушукал:

– Он совсем не такой, как все остальные.

– От него ни слова не услышишь…

– Никогда не улыбнется.

– Такой гордый. Такой неприступный.

– Ни с кем не дружит.

– Даже с лошадьми жесток.

– Смотреть страшно.

– Волк, а не человек.

И за это вот удивление и за внушаемый им страх толпа восхищалась Урозом еще больше. А ему этот испытываемый людьми страх обычно доставлял большое удовольствие. Гордыня его упивалась этим чувством.

Обычно. Но не в этот день. «Сегодня я сам боюсь, – размышлял Уроз. – Сегодня я сам похож на собаку, лежащую лапками кверху. Мне свистнули, и я бегу». Перед глазами промелькнула драка верблюдов, конца которой он не дождался, и он сказал себе:

«Клянусь Пророком, мне не нужно ничего и мне никто не нужен. Я ничего и никого не боюсь. И докажу ему это».

Наргиле, обойдя по кругу всех, оказалось в руках Осман-бая. Благодаря своему богатству и привилегированному положению, он лучше всех других гостей умел ублажать свои чувства. И предвкушение удовольствия уже отражалось на его лоснящемся лице, но вдруг, насторожившись, он выпрямился и приподнялся на подушках, которыми был обложен со всех сторон.

Сначала издалека донесся неясный шум, и на улице возникла толчея, потом в толпе стал образовываться проход, что казалось просто невероятным, – настолько толпа была плотная. Покупатели, зеваки, продавцы воды, лотошники и даже упрямые погонщики ослов – самые упрямые в мире люди – все теснились, отступая к прилавкам лавочек. Так образовался узкий проход, а в самом конце его появился мужчина в меховой шапке.

Турсун первым увидел и узнал его. Он тихо и небрежно произнес:

– А вот и Уроз.

И это имя, словно вырванное из его уст толпой, вернулось к нему многократно повторенное торжествующим эхом:

– Уроз… Уроз… Уроз… Уроз…

Сам не замечая своего движения, Турсун мало-помалу оторвал спину от подушек. Он слышал теперь:

– Уроз… Уроз… сын Турсуна.

Опершись на свои огромные ладони, Турсун сидел, выпрямившись всем своим массивным телом. Такой дар судьбы нельзя принимать лежа. Турсун давно свыкся с мыслью, что давно умерли в нем, стали безразличными и сладко щекочущее нервы чувство гордости, и ощущение горячего дыхания славы. С тех пор как он удалился в имение Осман-бая, давным-давно его лицо и широкая известность разошлись друг с другом, ибо легенда смазывает черты живущих героев. Старый Турсун хорошо знал: если сейчас к имени Уроза прибавляли его имя, то это делалось по привычке, по древнему обычаю, подобно тому, как когда-то они кричали:

– Турсун, Турсун, сын Тонгута.

Неважно! После столь долгого молчания до него вновь доносится голос толпы.

И поскольку этот восхитительный клич раздавался в воздухе благодаря его сыну, Турсун внезапно счел простительным то, что раздражало его и не нравилось в Урозе. Недостаточно широк в плечах? Зато какая гибкость, какая удивительная быстрота движений. На лице нет шрамов, почетных примет чопендоза? Но это же лишнее доказательство его искусства! Чересчур легкая походка, недостойная уважающего себя сорокапятилетнего мужчины? Зато как ловок в седле! И даже этот волчий оскал на лице, против которого в детстве оказалась бессильна даже плетка, все прощал ему сейчас Турсун, слушая крики толпы, где их имена произносились вместе, чем он был вправе гордиться.

Уроз подошел к террасе торговца тканями. И не стал подыматься по ступенькам, а прыжком, лишь слегка опершись о край помоста, очутился на покрытом коврами возвышении.

Купец и его гости встали, чтобы поприветствовать его. Встали все, кроме Турсуна. Какое ему было дело до того, что Уроз был лучшим во всей провинции чопендозом. Он, Турсун, был так же славен до него. Этот чопендоз был всего лишь его сыном.

Когда Уроз увидел монументальную фигуру Турсуна, восседающего по-турецки на ковре, то невольно подумал: «Все остальные здесь и богаче его, и знатнее, и могущественнее этого старика. Но господин здесь он».

И, поборов гордыню, Уроз поклонился, как положено, до плеча Турсуна, коснулся плеча лбом и произнес слова уважения и покорности почти раболепные, но обязательные для сына, приветствующего отца, несмотря на то, что он ненавидел его вот уже почти тридцать лет.

Покорность Уроза в присутствии боготворящей его толпы на мгновение пробудила в Турсуне отцовские чувства.

Он встал и поднял руку. Сразу же наступила тишина, и Турсун сказал:

– Я не люблю бесполезных слов. Стало быть, слушайте, я буду краток. У меня есть новый жеребец, готовый участвовать в играх. Имя ему – Бешеный конь.

– Нам это имя известно, – закричали в толпе.

– Конь, о котором я говорю, – последний отпрыск носивших это имя коней, причем самый лучший, – продолжал Турсун.

– Тогда, – пришел к выводу распорядитель бузкаши, – тогда ему нет равного во всех трех провинциях.

– Я тоже так думаю, – согласился Турсун. – Поэтому на нем будет скакать в Кабуле мой сын Уроз.

Турсун перевел дух. Он сказал то, что хотел сказать. Теперь он мог вернуться на свое место среди подушек. Но вместо этого он вновь поднял руку, показывая, что речь его не кончена.

Что испытывал он? Желание продлить в себе ощущение горячей любви толпы, подобно тому, как человек, долго живший в полночных странах, не может насытиться теплом солнечных лучей? Или же не хотел остаться в долгу у Уроза?

– Слушайте все, кто здесь есть, – медленно произнес Турсун, – вы, которые слышите и разнесете по округе мои слова, будьте свидетелями. Если в Кабуле, нашей столице, мой Джехол выиграет Королевский бузкаши, он тут же станет собственностью Уроза, моего сына, и будет принадлежать только ему.

Сообщив о своем решении, Турсун сел, выпрямив грудь и скрестив ноги.

Еще не успел он закончить этих телодвижений, как послышались возгласы, крики и суждения. В них смешивались правда, ложь, фантазии. Всех поразила щедрость подарка. Все кричали, восхваляя этот поступок:

– Отдать такого жеребца!

– Такую ценность!

– Такую гордость!

– Вот поистине добрый и щедрый отец!

– Как же он любит своего сына!

И Турсун с удивлением подумал: «А ведь, наверное, так оно и есть. Раз я так поступил, значит, должно быть, люблю его».

Уроз смотрел на Турсуна, и на его горделивом и жестоком лице застыло почти детское выражение удивленного недоверия. Он, презревший традиции, презревший обычаи рода и семьи и никогда не имевший коня, так как предпочитал тратить заработанные деньги на праздничные пиры, на дорогие сапоги да шапки, на бои баранов, петухов, собак и перепелов, он, добивавшийся победы только на чужих лошадях, вдруг получает Бешеного коня. В собственность. Ведь он уже ездил на нем. И они друг к другу уже привыкли. А значит, им сам бог велел выиграть королевские игры.

И когда после этого Уроз склонился, чтобы поцеловать плечо Турсуна, впервые в жизни он делал это охотно и с радостью. В голове у него вертелось: «Это же мой отец, мой настоящий отец. Я горжусь им и люблю его».

В глубине лавки гостям было предложено угощение. Турсун и Уроз сидели рядом, но говорили друг с другом мало. Но все равно, разламывая теплую и нежную лепешку или запуская пальцы в душистый плов с десятком разных пряностей, в бешбармак или беляши, протягивая руку за овечьим сыром, чувствовали, что делят не только пищу.

Застолье было долгим. Наконец, слуги стали поливать на руки гостей воду из кувшинов-кумганов. Распорядитель бузкаши тут сказал: