Заговор - Даниил Гранин

Память о Петре распространяется не только на места его посещений, но и на его сподвижников. Благодаря стараниям местных краеведов сохранены и ухожены могила Василия Татищева, могила жены Меншикова в Верхнем Услоне (Александр Данилович Меншиков обожал свою супругу).

Существует предание, что город Петровск был основан лично Петром Великим, о том, что Петр посещал впоследствии этот город. Горожане уже в наше время, в 1995 году, в честь 300-летия города поставили памятник царю. Памятник из местных материалов — из каменной крошки, скрепленной цементным раствором.

Сохраняются разного рода памятники. Таков, например, пограничный знак Варашев камень на побережье Ладожского озера, знак этот из розового ладожского гранита обозначал границу со Швецией. Сохраняется усадьба Якова Брюса, одного из друзей Петра. В Космодемьянске часовня Спаса Нерукотворного, построенная «по указу Петра в честь стрельцов, участвовавших в Азовских походах». Имя Петра иногда служило охранной грамотой.

Есть памятники как бы ландшафтные. Такова, например, Царицынская укрепленная линия, построенная при жизни Петра, на этой линии охрану нес патрульный отряд. Считается, что в 1722 году Петр посетил эти места.

Существует примерно 400 подобных памятников в России. На самом деле их наверняка больше. Это не только трогательная дань петровскому времени и личности самого Петра, это еще и понимание значимости его деятельности, это драгоценное чувство историзма.

России не хватает повседневного внимания к своей исторической деятельности и заслугам. У нас почти ничего не сохранилось в память, например, Первой мировой войны, сражений русских войск, подвигов русских солдат в той войне. Нет почти ничего, связанного с историей первых пятилеток, деятельностью создателей советской индустрии, первыми колхозами, совхозами и т. п.

Забота о петровском наследии — это прежде всего забота и местных краеведов и просто любителей старины, желание сохранить все, связанное с легендарной деятельностью первого императора России, даже не столько деятельностью, сколько личностью самого Петра, это удивление и восхищение перед титанической фигурой реформатора. Он вернул Россию Европе. Вопреки многим историкам, которые до сих пор спорят, чем же была деятельность Петра — благом или бедой для России. Это единственное в своем роде собрание народной памяти решает спор в пользу Петра. Вопреки всем, кто изображал Петра как царя-антихриста, как человека жестокого, кто искоренял национальные традиции русского народа. Благодарная память материализована в памятниках, три века они сохранялись и, по возможности, охранялись. В каком-то смысле ее можно считать торжеством любви к Петру, победой над тем забвением, над тем разрушением кумиров, которое постигло нашу жизнь.

Нельзя сказать, чтобы с годами рвение мракобесов затихло. Реакционеры, или, как их прежде с удовольствием называли, «ретрограды», всегда были максималистами, при малейших благоприятностях они сразу доходили до потолка, до предела запретности. Во времена Пушкина, за два года до восстания декабристов, что выделывала цензура с таким произведением, как «Стансы к Элизе» Олина, перевод из Вальтера Скотта.

Улыбку уст твоих небесную ловить…

Замечание цензурного комитета: «Слишком сильно сказано: женщина недостойна того, чтобы улыбку ее назвать небесною».

Что в мненьи мне людей? Один твой нежный взглядДороже для меня вниманья всей вселенной.

Замечание: «Сильно сказано; к тому ж во вселенной есть и цари, и законные власти, вниманием которых дорожить должно».

О, как бы я желал пустынных стран в тиши,Безвестный близ тебя к блаженству приучаться.

Замечание: «Таких мыслей никогда рассевать не должно; это значит, что автор не хочет продолжать своей службы государю для того только, чтобы всегда быть со своею любовницею; сверх сего к блаженству можно только приучаться близ Евангелия, а не близ женщины».

«Читание Стансов г. Олина, — было в заключении комитета, — может возбудить в читателях, особливо молодых, нечистые чувствования, которые запрещаются 7-ю заповедью и осуждаются Спасителем в Евангелии св. Матвея…»

Во времена Екатерины и то не было такого зажима. На цензуру возлагалась особая надежда на поддержание порядка. Небезызвестный адмирал Шишков видел причину всех мятежей, революций, цареубийств в слабой цензуре.

Гасильники, мракоборцы — каких только названий тогда не придумывали. И больше всего эти гасильники русские всегда, во все времена боялись писателей. Тех, которым впоследствии ставили памятники. При жизни их ссылали, тиранили, убивали. И смерть писателя сопровождалась облегчением и опять же страхом. Испугались скорби народа, когда умер Гоголь. Печати запретили даже упоминать имя Гоголя. Когда Тургенев в маленькой заметке памяти Гоголя назвал его великим человеком, цензура в Петербурге заметку не пропустила. Тургенев напечатал ее в Москве и был посажен под арест на месяц.

«Вот что наделали ваши поэты», — сказал после декабря 1825 года Жуковскому один генерал. На что Жуковский ответил: «Скажите лучше, ваши эполеты!». Но характерен не ответ, а слова генерала. Литература — вот в чем снова увидели опасность и прямую причину революции.

Доступ к архивам был запрещен, так же как целые отделы русской истории: смерть царевича Алексея, декабристы, дворцовые перевороты — все кончалось «Историей» Карамзина и указанием Бенкендорфа: «Прошедшее России удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что только может представить себе самое смелое воображение».

Этой установки и следовали русские историки типа Шевырева и Зотова. Выезд за границу с 1825 года был обставлен всевозможными трудностями. Сергей Глинка называл цензуру тех времен «чугунной». Хотели запретить басни Крылова, того же Глинку посадили на две недели за то, что он пропустил в альманах элегию на смерть юноши, где было сказано, что «волны бьют в его гробницу». Решили, что юноша, очевидно, кто-то из декабристов, а под гробницей подразумевают Петропавловскую крепость. Подразумевают или же могут подразумевать.

Аракчеевская утопия тоже в конце концов имела целью счастье России. Благоденствие русского народа. Только средства были особые, новые, изобретенные Аракчеевым.

Вместо армяков — мундиры, вместо лаптей — сапоги, вместо изб — казармы в линию, многоэтажные, ровные, одинаковые пьедесталы, вместо деревни — поселения, вместо волостей — штабы, вместо бедности — одинаковое довольствие и пропитание, вместо беспорядков — всеобщая дисциплина, граждане по команде встают, по команде засыпают, по команде едят, по команде работают. Все расчерчено и вычислено. Унтер-офицеры ведут народ по пути усовершенствований, и «российская жизнь течет ровно и спокойно под неумолкаемый звук барабанов». Кого из правителей не прельстит подобная идеальная система управления народом? Александр тоже обрадовался, и строительство военных поселений началось. В тогдашней бедной Новгородской губернии строились аккуратные стандартные домики, где была одинаковая для всех мебель — шкафы, двуспальные кровати, одинаковые крынки, полы моют в одно время, свадьбы общие в один день. Нам не нравится немецкая солдатчина, но Аракчеев не немец, а делал он то, что немцам и не снилось. Прогрессивные идеи волновали общество, обсуждались всевозможные проекты, а действительная жизнь была в руках Аракчеева.

Хирург был в восторге. Операция прошла блестяще. Это была редчайшая операция, тогда в Питере таких еще не делали. Хирург выступил на семинаре.

Больной — старик-пенсионер, обреченный на смерть, через три дня почувствовал себя здоровым. Хирург пригласил коллег в палату показать спасенного. Старик играл в козла с соседом и исподтишка курил.

— Ну как мы себя чувствуем? — спросил хирург.

— Отлично.

— Скоро будем выписываться.

— Конечно. Пора домой. Эти сволочи, соседи, надеялись, что я помру. Оттяпали кусок участка. Но я им покажу. Буду судиться до победы. Они у меня попрыгают. Скорее выписываться надо.

Когда вышли в коридор, профессор посмотрел на хирурга, покачал головой. Хирург развел руками, что должно было означать что-то понятное им обоим.

Почти каждый человек на Земле претерпел любовь. У одних большая, у других она была малой. Мужчины, женщины. Будем считать только с начала нашего летоисчисления. С Рождества Христова. У каждого из этих миллионов любовь была своя, неповторимая. Так же как лицо каждого человека. Все имеют нос, глаза, рот, а все люди, жившие на Земле, отличались друг от друга. За тысячи лет не было ни одного повторения. История любви вот так же бесконечно разнообразна. Она повторяется только в плохих романах.