Журнал «Вокруг Света» №10 за 1981 год - Вокруг Света

Память вдруг заработала с необычайной торопливостью, словно перелистывались страницы старинной пухлой книги, написанной капитан-командором флота Российского Василием Михайловичем Головниным еще в прошлом столетии отчасти им самим, отчасти в переводе с других языков, но с неизменным личным комментарием, умным и основательным, с длительными наставлениями, рацеями, в коих излагались меры, которые надобно было принять, дабы избегнуть ужасной гибели парусных кораблей, разбору случаев которой и посвящалась сия книга.

«Да, конечно же, надо переместить центр парусности судна! Но как? Каким образом? Перемещения можно достигнуть постановкой или подъемом парусов. Попробовать выйти на ветер? — думал я.— Для этого следует переместить центр парусности в корму. Как? Прямые паруса на второй грот-мачте не поставишь — опасно посылать в такой шторм людей на реи. Поставить бизань — кормовой парус? Рискнем...»

Хватаясь за что придется, матросы и курсанты под руководством боцмана развязывали на бизань-мачте тросы крепления паруса. Серега был там же. Видно было, с каким трудом поддавались его озябшим пальцам сырые концы, а ветер трепал бушлат, волосы на голове — фуражку, видимо, все-таки унесло за борт...

Наконец парус был расшнурован, моряки сползли с мачты на палубу, разобрали снасти и по команде боцмана стали тянуть их, ставить бизань-парус. Ветер уже завладел парусом, и нужно было во что бы то ни стало опередить его, поставить парус раньше, чем ветер начнет рвать его. И все-таки ветер оказался быстрее: сначала лопнул один шов, потом другой, и вот уже трещали и хлопали, разрываясь на куски, восемьдесят квадратных метров прочнейшей парусины. И вдруг с пушечным выстрелом парус разлетелся на узкие полоски, которые, как и обрывки шлюпочного чехла, унес ветер. Убирать было нечего— остались только снасти болтаться на ветру. Поворот оверштаг — когда судно пересекает линию ветра носом — не удался.

Запомнилось в эти минуты лицо Сереги. Широко раскрытыми глазами смотрел он на меня, будто хотел сказать — что же ты, дядя Володя, товарищ капитан, обмишурился, стало быть...

«Нет, Серега,— мысленно говорил я ему.— Не удался оверштаг — попробуем повернуть через фордевинд, пересечем линию ветра кормой. А для этого нужно центр парусности переместить в нос. Паруса тут не годятся. Снова все разнесет к чертовой бабушке. Капитан-командор в своих рацеях поминал про реи, которыми тоже можно сманипулировать».

— Боцман, готовьте реи второй грот-мачты (третья мачта от носа) к перебрасопке. Будем делать поворот через фордевинд! —прокричал я по палубной трансляции.

Боцман, крепкий, плотно сбитый парень, сообразительный и ловкий в движениях, с круглой улыбчивой физиономией и маленькими черными усиками под коротким носом, за которые курсанты прозвали его «Чарли», чертом завертелся на палубе. Ему, видно, было неловко за свою нерасторопность при постановке бизани, и сейчас он старался вовсю.

Белая кружевная пена бурунов на банках становилась все ближе, и я взглянул на часы. С момента отдачи приказания боцману прошло пять минут, всего пять минут, но внутренний голос мой теперь твердил, что судно успеет лечь на контркурс. Для того чтобы развернуться, нужно было положить руль «на борт» и, следя за тем, чтобы реи второй грот-мачты находились в плоскости ветра и не создавали сопротивления; совершить поворот через фордевинд. Суть такого поворота заключается в том, что перемещением центра парусности создается носовое плечо вращающего момента, которое помогает судну уваливаться под ветер, а когда корма пересечет линию ветра, центр парусности перемещают в корму, снова помогая судну довершить поворот.

Так размышлял я. Лишь наполовину понимал задуманный маневр вахтенный боцман, и совершенно пока не представляли — зачем они будут разворачивать реи — Серега Терехов с товарищами по вахте. Ветер сбивал их с ног, ботинки разъезжались на скользкой палубе, которая выворачивалась, уходила, проваливалась, и нужно было, сохраняя равновесие, растравливать и подбирать мокрые, точно намыленные снасти, чтобы их не порвало во время поворота. Водяная пыль впивалась в лицо, и руки, которые успели огрубеть и обветриться за несколько дней работы со снастями при плавании по осенней Балтике, но работа захватывала юношей целиком, не оставляя времени для ее сиюминутной оценки; анализ проделанного, переживания будут потом, а в те секунды шла отчаянная, невероятная по своему упорству борьба со стихией.

Наконец стопора брасовых лебедок (Брасовые лебедки — лебедки для выбирания брасов — снастей, разворачивающих реи в горизонтальной плоскости) были отданы, и курсанты и матросы заняли места у рукояток. Все было готово к повороту.

Пальцы мои закоченели, я едва вытащил из гнезда микрофон палубной трансляции.

— На грота-брасы на левую!

И прежде чем перевести глаза на грота-реи, я на секунду задержал взгляд на главной палубе, где в ожидании стояли свободные от вахт курсанты, руководители практики, некоторые члены экипажа. Мне отчетливо запомнились их напряженные лица, глаза, в которых застыла надежда, и я до боли в скульных желваках стиснул челюсти, понимая, чего ждут от меня моряки барка.

Вздрогнули одновременно все шесть грота-рей и поплыли в плавном повороте. Постепенно они приблизились к такому положению, когда всей длиной совпали с направлением ветра, и я дал команду рулевым:

— Руль право на борт!

И началась тяжелая работа рулевых — по тому, как багровели их лица, было видно, сколь нелегко доставался им каждый оборот огромного, в полтора метра диаметром, штурвального колеса...

Но вот последовал доклад:

— Руль право на борту!

— Руль право на борту! — повторил я доклад в микрофон, чтобы слышали рулевые, как правильно их понял.

На палубе никто не сдвинулся с места. Одни смотрели, задрав головы, на «колдунчик» — конический флюгер над грот-мачтой, который вытянулся, трепеща, по ветру, другие — на близкий уже маяк и страшные буруны. Мое внимание теперь было обращено на картушку компаса, поделенную на градусы, которая сначала медленно, потом быстрее, рывками покатилась влево, что означало, что судно стало забирать правее, в этот раз повинуясь рулю. Как завороженный глядел я на компас, напрягая каждый нерв, каждую клеточку...

Картушка отсчитала десять градусов, пятнадцать, чуть замедлила оборот и остановилась, словно раздумывая, поворачивать ли дальше. Это были трудные мгновения, но дрогнула картушка и вдруг быстро закрутилась, продолжая прерванный бег. Судно, теперь не останавливаясь, покатилось вправо.

— Бизань на левую! На фока- и первого грота-брасы на левую!

Вот он, долгожданный миг! Подкинутый грохочущим валом барк пересек линию ветра кормой, выходя на обратный курс.

Следя за реями, я стал подавать команды, замечая при этом, как четко и даже с каким-то озорством выполняли их моряки. Да, курсанты этой вахты заслужили право называться моряками. Встретившись глазами с Сережей, я не удержался и по-мальчишески подмигнул ему. Он улыбнулся в ответ.

Владимир Толмасов, капитан дальнего плавания Фото В. Минина

Сейба — древо жизни

Перелистывая подшивки первых номеров журнала «Вокруг света» за прошлое столетие, я наткнулся на очерк «Странствования по Мексике», в котором русскому читателю впервые обстоятельно рассказывалось об экзотичной и малоизвестной стране Нового Света, где «больше всего индиянцев». По счастливой для меня случайности маршрут «странствий» автора пролегал через город Гуанахуато. Значит, можно сравнить, каким предстал он перед взором путешественника в те далекие времена и что довелось там увидеть мне почти 120 лет спустя. Дело в том, что Гуанахуато не просто один из многих населенных пунктов далекой заокеанской страны. Для ее жителей это святыня, самый мексиканский город Мексики, колыбель независимости.

Колокол свободы

Восторженная любовь к Гуанахуато, я бы даже сказал—преклонение,—переходит у мексиканцев из поколения в поколение. В этом можно воочию убедиться во время празднования Дня провозглашения независимости. Каждый год в ночь на 16 сентября на балкон Национального дворца в Мехико, освещенный прожекторами, выходит президент страны. Через его плечо перекинута трехцветная лента, предназначенная для торжественных минут. Президент ударяет в небольшой старинный колокол под сводами балкона и, обращаясь к жителям столицы, заполнившим просторную площадь Сокало, провозглашает: «Да здравствует независимость! Да здравствует Мексика!» И никаких речей.

Этот «главный колокол» страны, подающий голос лишь раз в год, когда-то висел в старинной церкви местечка Долорес неподалеку от Гуанахуато. Колокол как колокол, ничем не отличавшийся от других, которые отливали в конце XVIII— начале XIX века для приходских церквей. Но именно ему суждено было стать исторической реликвией. На рассвете 16 сентября 1810 года его звон возвестил о начале борьбы за свободу и независимость Мексики. «Неистовый падре» Мигель Идальго призвал тогда жителей Долорес и окрестных деревень подняться с оружием в руках против «гачупинов» — так презрительно называли привилегированную колониальную верхушку, состоявшую из уроженцев Испании. Небольшое войско «бунтовщиков», чей костяк составляли крестьяне-индейцы, бедняки метисы, рабочие рудников, вооруженные в основном мачете, пиками, пращами, луками, дубинками, штурмом взяли Гуанахуато. «Священник-богоотступник» сам руководил боем верхом на коне, с пистолетом в руках. Отряд из 600 человек, с которым Мигель Идальго начал «марш независимости», затем вырос почти в 100-тысячную повстанческую армию, а скромный приходской священник был провозглашен «генерал-капитаном Америки» и затем «генералиссимусом». Кстати, имя Мигеля Идальго не раз упоминается в старых номерах «Вокруг света», причем журнал с явной симпатией называет его «предводителем первой революции», человеком, «который поднял знамя независимости от испанцев в Мексике».