Том 4. Наша Маша. Литературные портреты - Л. Пантелеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
. . . . .
Кто-то сказал:
– Скоро Машенькин день рождения. Гости к ней придут. Игрушки принесут.
– А Дед Мороз придет?
– Нет, Дед Мороз только зимой может ходить, когда холодно, когда снег.
– А сейчас? Пусть сейчас придет. Игрушки пусть принесет.
– Сейчас он не может. Сейчас жарко. Сейчас он растает.
– Ничего, – сказала она, подумав. – Игрушки ведь не растают?
5.7.59.
Вчера мама купила Маше в булочной очень красивую булочку-утку, румяную, поджаристую, с глазками-изюминками. Маша ни за что не хотела ее есть (так же, как не хотела на днях мылиться мылом-слоником), навзрыд зарыдала, когда я, шутя, сунул в рот птичий клювик.
Вечером мы ходили с нею гулять. Возле булочной стояла с мамой толстая девочка, держала в руке точно такую же печеную птичку.
Маша сразу же на это заметила:
– Машина уточка! Смотри!..
И вдруг – о ужас! – толстая девочка сунула в рот птичью голову и – половины головы нет!
– Папа! Папа! Смотри! Девочка утку зарезала!
…А сегодня утром, когда папа после гимнастики растирал Машу махровым полотенцем, пришла мама, принесла злополучную уточку и стала играть с Машей.
– Открой ротик.
Маша открыла.
– Хап!
И мама сунула булочку в Машин рот. Машка автоматически сомкнула челюсти и – порядочный кусок птичьей головы остался у нее во рту. Не сразу она сообразила, что случилось. А когда увидела надкушенную утку и поняла, что жует она утиную голову, горькие слезы хлынули из ее глаз.
Мама не поняла, в чем дело. А я знал, я ждал этих слез.
Обещали вылечить уточку. Как вылечим? А уже придумали: купим такую точно, а эту – слопаем потихоньку.
. . . . .
Утром сегодня сидел за маленьким столиком, кормил Машку. Повернулся к Элико.
– Мать, – говорю, – передай нам, пожалуйста, сахар.
Машка нахмурилась, метнула на меня сердитый взгляд.
– Не мать!
– Да, да, – говорю. – Совершенно верно. Мамочка, передай нам, пожалуйста, сахар.
Минут через пять, забывшись, сказал по какому-то поводу:
– Эх, мать, мать!..
Но увидел осуждающий взгляд М. А. Пантелеевой и, поперхнувшись, быстро поправился:
– Эх, мамочка, мамочка!..
6.7.59.
Машка легла поздно – в одиннадцатом часу. Мы пили чай на веранде, а она лежала в кроватке в маминой комнатушке. Сперва лежала спокойно, что-то вполголоса бормотала, а потом стала кричать:
– Не вижу маму! Маму не вижу!
Пошел к ней, прилег на тахту, рассказывал сказки…
Не желает слушать сказки с печальным концом. Вмешивается в рассказ и на ходу перестраивает сюжет:
– Нет, Танечка в лес не пошла! Нет, медведь не пришел! Нет, мама вернулась! Нет, девочка никуда не уходила, девочка в садике сидела…
Эх, Машенька! Знаешь ли ты, что метод, на который ты толкаешь отца, давно и безоговорочно осужден. Он называется у ученых людей «теорией бесконфликтности».
. . . . .
А засыпает Машка (уже не первый раз) под такую «сказку»:
– Вот едем мы с Машей на машине. Ой, как качает! А за окошечком люди, козы, коровки, деревья бегут!.. А мы едем, едем, едем…
Она вспоминает поездку на машине, глазки ее слипаются, и очень скоро ее ручка, покоившаяся в моей руке, обмякает, кулачок разжимается, и через минуту я слышу легкое, нежное посапывание…
. . . . .
Сегодня утром говорю ей:
– Дай-ка я тебя поцелую.
– За что? – говорит.
– Ни за что. Просто я тебя люблю.
Вопрос ее меня поначалу удивил и даже огорчил. А потом я понял. Ведь ей частенько приходится слышать:
– Вот какая хорошая девочка – весь супик съела! Дай я тебя за это поцелую!..
8.7.59.
Папа вернулся вчера из города в седьмом часу вечера… Привез Маше книжек. Привез конфет и печенья. Машка так торопилась читать книжки, что не доела даже любимое свое миндальное печенье. Мама говорит, что это вышло у нее совсем «по-девчоночьи»: положила печенье, сказала «это я потом», побежала, вернулась, отщипнула еще кусочек и уже бесповоротно ринулась в папину комнату.
Читал «Мойдодыра», маленькие рассказы Л. Толстого, «Белый дом и черный кот» – стихи польских поэтов в очень хорошем стихотворном пересказе Б. Заходера. Конечно, ближе всего Машиному пониманию бесхитростные азбучные рассказики Толстого. В «Мойдодыре» – и в тексте, и в рисунках – много непонятного. Юмор Тувима («Труляляйчики») еще не доходит.
А ведь я ей «Огниво» андерсеновское рассказывал!
Там она разве что одну десятую понимает, а слушает и просит: «Дальше рассказывай», вообще это дело темное – что «рано» и что «не рано». Всякая книга (и не только детская) опережает опыт читателя, в ней всегда больше, чем человек знает (знал до того, как прочел эту книгу).
Не хотелось Маше вчера уходить от папы. Были у него и еще книги, но их мы будем читать и разглядывать сегодня.
11.7.59.
…Машка ездила с родителями в Сестрорецк. Ей купили в игрушечном магазине железное ведерко и пластмассовые формочки.
Из магазина прошли в привокзальный садик. Маша не могла наглядеться на свои обновки. А там, в саду, в ящике с песком играла очень занятная маленькая девочка. Поначалу я думал, что это мальчишечка, – если не ошибаюсь, она была в штанах. Девочка стала играть с Машей. Отец ее, подвыпивший молодой дядя, сказал, что зовут ее Люся, что ей два годика, а потом стал жаловаться, что вот «мамки не можем ей найти». Девочка – от рождения сирота, мать ее умерла два с половиной года назад, при Люсином появлении на свет.
– Разве трудно маму найти? – бездумно спросили мы этого маленького человечка в кепке с пуговкой.
– Трудно… Ведь надо такую, чтобы мачехой не была. И спешить надо. Потом поздно будет. Надо, чтобы Люська не знала, чтобы мамкой звала…
Стало нам очень жаль эту девочку. Отвел я Машу в сторону, объяснил, что у девочки нет мамы, и деликатно намекнул, что неплохо бы подарить Люсе формочки и ведерко. Не буду рассказывать, как происходило это. Конечно, Машке не очень-то хотелось отдавать только что приобретенные игрушки. Но ей хотелось и пожалеть девочку, и она скрепя сердце пожалела – стиснула зубы и с улыбкой (да с улыбкой) отдала ей большую часть своих сокровищ.
Эта встреча в сестрорецком городском саду оставила глубокий след и памяти Машкиной и в душе.
Конечно, она понятия не имеет, что такое «умер», «умерла», но то, что существуют дети, у которых может не быть мамы или папы, – с этим она уже столкнулась.
Теперь на каждом шагу она задает такие вопросы.
Увидит стреноженную лошадь, пасущуюся на опушке леса:
– А мама у лошади где?
– А у муравья мама где?
– А детки у нее где?
А на днях спросила:
– А у самолета мама есть?
. . . . .
Где же они, эти родители, «которых нет»?
Мама рассказала мне вчера, что был у нее с Машей такой разговор.
– Это ваша дочка (про куклу)?
– Да, – отвечает Маша, – это моя дочка.
– А вы ее мама?
– Да.
– А папа у нее есть?
– Нет, папы нет.
– Да что вы говорите?! Бедная девочка! Где же ее папа?
– Папа? Он в магазин ушел.
. . . . .
На вопрос, есть ли у нее дети, Машка ответила маме (со вздохом):
– Дети у меня есть. Жены нет!
. . . . .
Любит «Огниво» Андерсена. Правда, в моем пересказе от Андерсена остаются рожки да ножки. Особенно ей нравится то место, где солдат с набитыми золотом карманами приходит в королевский город, в столицу, заходит в ресторан, а потом – в гостиницу. Когда я вчера описал комнатку, где остановился солдат (кроватка, два стула, стол, умывальник), Машка спросила:
– Это Комарово, да?
То есть Дом творчества в Комарове, где папа живет в очень похожей комнатке.
13.7.59.
Утром я работал и слышал, как она просилась «к папе» и как мама не пускала ее. Позже я узнал, в чем дело: Машка поймала муху!.. И очень хотела мне ее показать. А когда я вышел и у Машки появилась эта возможность, муха куда-то исчезла. Надо было видеть Машкино испуганное лицо!
– Где моя мука? Мама, где мука? – бегала она по всей даче.
Сейчас без четверти час. Только что скрипнула калитка. Вихляя тугим рыжим задом, прошел Машкин ровесник, трехлетний боксер Синдбад, за ним с пестрым раскрытым зонтиком – тетя Ляля.
14.7.59.
День вчера был жаркий. Вечером, уже в девятом часу, папа и мама пошли на Разлив купаться, взяли с собой и Машутку. Шел легкий дождик, в отдалении гремела гроза, а на небе – несказанно красивое нагромождение сизых и черных туч, пышных облаков. В облаках гигантские окна, просветы, оттуда – золотые снопы солнечных лучей, ниже, над крышами домов, – малиновый шар солнца.
Родители не только сами выкупались, но и вняли мольбам дочери – взяли ее с собой в воду. Она дрожала – не то от холода, не то от волнения.