Вне времени, вне игры - Анна и Сергей Литвиновы

– Понятно.

В постоянной Вариной игре с мужским населением подходящего возраста – том легком флирте, который раскрепощает объекты и помогает выкачивать из них нужную информацию, имелась оборотная сторона. Мужики часто не выдерживали флирта на грани и перли в атаку. Так и сейчас Валентин схватил ее за талию – крепко, властно, не чета юному Андрюшке. Она следила за ним смеющимися глазами. Марушин наклонился к ней и поцеловал в губы. От него пахло больницей, а сам поцелуй был слишком жесткий, крепкий, она такие не любила. Что ж, этого хватит ему в качестве небольшой платы за информацию. Пусть возвращается в палату и утешается Ницше. Варя отстранила парня и сделала шаг назад. Он опять приблизился, протянув к ней руки. Она отвела сжатый кулачок:

– Сейчас получишь по ребрам. Ты уже знаешь, как будет больно.

– И не стыдно тебе! – он попытался обратить все в шутку. – Избивать несчастного инвалида!

– Целуешься ты не как инвалид. Ты знаешь, я не люблю отношений между делом, наспех, – завела она свою обычную песню. – Давай ты приедешь ко мне в Москву, погуляем, я приготовлю чего-нибудь вкусненького для тебя, а потом… – Она сделала паузу. Ее он мог заполнить чем угодно, по вкусу. Варя дала парню визитку, там было только ее имя и телефон. Номер существовал в природе, правда, отвечала на звонки по нему Варя весьма редко. А в этот раз ей почему-то показалось: если кому-то и надо организовывать охрану и защиту, то не юному дурачку Андрюше Тверскому, а ее нынешнему собеседнику – Валентину Марушину.

«Привет спортсменам из Венгерской

Республики!»

На четвертую ночь Антонине Петровне Сырцовой показалось, что ее Игорьку становится лучше. Насколько можно применять это слово к человеку, неподвижно лежащему на спине, который не реагирует ни на какие раздражители, не говорит и даже не стонет. И дышит с помощью аппарата, а питается из капельницы. Однако Антонине Петровне показалось – ей поставили рядом с сыном раскладушку, но она не спала, полночи всматривалась в его заострившееся лицо, – что жизнь вроде бы возвращается к нему. Глазные яблоки иногда беспокойно дергались за смеженными веками, и вдруг рефлекторно подергивались пальцы левой руки, лежащие поверх простыни…

…Доносился постоянный довольно громкий шум, и он ни на что не был похож. Нет, так шумит не самолет, и не дорога, полная автомобилей, и не вечерний город. Но это и не вентилятор, и не механизм никакой, не дизель и не трансформатор. И тогда он спросил:

– Ребя, а что это шумит?

А они как заржут:

– Во дает Стрелец!

– Ну, хохмач!

– Выдал пенку!

– Отмочил!

А один из них обнял его за плечи, шутливо сжал:

– Что ты, Эдик? Это стадион шумит. Люди. Ты первый раз слышишь, что ли?!

Нет, он слышал, слышал, как шумят стадионы – людское море. Этот шум ни с чем не спутаешь. Особенно когда он из Камышля уехал и в «Гладиаторе» стал играть. И «Локомотив» московский гудит, и петербургский «Петровский». И даже стадиончик в Малаге, где они недавно со сборной гоняли «товарняк». Но чтобы стадион шумел с такой силой – нет, он никогда не слыхал. И он спросил:

– А что так громко-то?

– Ну ты, чудило! – опять взорвалась команда.

– Ты что, Стрелец, под банкой?

– Принял, что ли, перед матчем для храбрости?!

– Это «Лужники», чудило! Все билеты проданы. Сто две тысячи человек сегодня на матче! Вот они и гудят, представляешь?

– «Лужники»? А разве их не закрыли?

– Чудак-человек! Да их построили только что! Первая спартакиада только что прошла!

– Во, клоун!

Новый взрыв смеха прервал тренер, ворвавшийся в раздевалку:

– Выходим, парни, выходим, венгры готовы, нас ждут. Построились. Игорь Нетто, капитан, ты первый, Лева второй, и пошли!

Действительность в его голове рисовалась немного нечетко, будто после игрового столкновения, когда идешь на защитника и влетаешь в него головой. Будто бы туман висел над раздевалкой и в раздевалке, и слегка непропеченными вырисовывались из него лица друзей – которых он, конечно, всех знал, иначе и быть не могло, ведь они играют в одной команде, – но сейчас не мог припомнить ни имен, ни прозвищ, ни фамилий никого из них. А рядом главный тренер, врач, массажист, администратор, и каждый смотрит не только на него, но и на всех игроков немного вопросительно и тревожно. Типа: готовы ли вы, ребята, а будете ли биться, как надо, все ли сделаете для нас?

Они вышли из раздевалки. Ноги в бутсах зацокали по бетонному проходу, и шум стадиона стал громче, мощнее, он нарастал, как поток. Бутсы какие-то были странные: тяжелые и коричневого цвета. Сроду он не играл в коричневых бутсах. Он даже остановился и наклонился, всмотрелся в них пристальнее. Странно: они выглядели, как кожаные! И пахли кожей! Сто лет уже никто не играет в кожаных бутсах. Взволнованный тренер остановился рядом. Не дон Орасио, а наш, русский, совсем незнакомый. Жилистый, сухой, со строгим волевым взглядом. Гавриил Дмитриевич зовут.

– Ты что? – спросил он. – Стрельцов, с формой что-то не так? Опять плавки в гостинице забыл?

«Стрельцов? Я – Стрельцов? Но ведь моя фамилия звучит не так, совсем не так!»

…С вокзала Варя заскочила домой. Бросила в машинку грязное белье. Приняла душ, уложилась, переоделась. Ее друга, экстрасенса Данилова Алеши, в квартире не оказалось. Видимо, в своем офисе сидит или по Москве по делам носится – работает, словом. А жаль. Кононова позвонила ему и почувствовала по голосу, как партнер обрадовался. Поболтали немного, и настроение поднялось.

А потом она поехала в Центральный госпиталь. Пропускной режим был там драконовский. Пришлось даже с замглавврача по телефону объясняться, прежде чем ей пропуск выписали и к больному Сырцову пропустили.

Тот лежал в своей койке неподвижный и строгий, а рядом, свернувшись калачиком на раскладушке, спала, одетая, его мать.

Как только Варя вошла, матушка, настроенная улавливать каждое дуновение, меняющееся вокруг сына, вдруг вскинулась. Недоумевающими глазами глянула на гостью. «Отдыхайте, отдыхайте, я посижу с ним», – успокаивающе проговорила Кононова. И мать ей поверила – приняла ее, возможно, за девушку сына. Или за специально присланную сиделку. Короче говоря, доверилась. Перепоручила своего сыночка ее надзору и снова уснула.

А про него нельзя было сказать – спит. Нет, он витал где-то в недостижимых далях, горних высях…

Им всем преподнесли цветы, и они побежали к центральному кругу с букетами. Букеты, все до единого, оказались осенние: в основном гладиолусы. А еще георгины, астры, хризантемы. Никаких тюльпанов или роз: не сезон. Когда две команды показались на поле, гул человеческих голосов стал громче и взорвался, то здесь, то там, аплодисментами. Он тоже бежал вместе со всеми, стараясь не смотреть по сторонам, потому что слишком уж много народу было вокруг. Просто море людское, ни одного свободного места. Но, что интересно, не виднелось ни одного плаката на трибунах. Никаких баннеров. Никто не размахивал флагами. Только где-то в вышине подвешена казенная растяжка, красным по белому на двух языках, в том числе: «Привет спортсменам Венгерской Народной Республики!»И еще странно было, что с трибун не доносилось никакого скандирования или песен. А стадиону, знакомому с детства по телерепортажам, чего-то не хватало. Он вдруг понял чего: над трибунами нет козырьков. Под звуки футбольного марша сборники с букетами выстроились в центре поля. Все одеты в тренировочные костюмы – смешные, синие. Их в команде, как и положено, одиннадцать, и рядом с ним высокий парень в свитере и кепке, с очень знакомым открытым лицом. И тут вспомнилось, как его зовут. Лева. Лева…

Яшин. Лев Иваныч. И сразу пронеслась мысль: не может быть, Яшин умер, умер давно, много лет назад, еще в начале девяностых – как он может быть рядом и живой?!

Соперники с другой стороны центрального круга смотрели на них хмуро, исподлобья. Как на врагов, фашистов. Или как будто они сами были фашистами.

– Какое – сегодня – число? – раздельно, как автомат, глядя прямо перед собой, спросил он.

– Все хохмишь, Эдик! – неодобрительно воскликнул Лева. – Выламываешься? Тоже время нашел!

Капитаны обменялись вымпелами, фотокорреспонденты и кинооператоры со смешными огромными камерами поснимали игроков. Судья произвел жеребьевку ворот и первого удара. Команды потрусили к своим скамеечкам. По пути Сырцов пристроился к нашему капитану, попросил: «Дай подержать». Тот, удивленный, протянул ему вымпел. Больше всего его поразила дата на нем: 23.09.1956. Пятьдесят шестой. Больше полувека назад.

И после этого открытия уже не казалось удивительным, что когда они все поснимали с себя тренировочные куртки, у каждого на груди засияли четыре буквы – СССР.

Откуда он взялся такой?