Затишье - Авенир Крашенинников

Вытянулись, голыми черепами на мгновение стали юные лица. До боли вцепилась Наденька в закаменевший локоть поручика. Бочаров приоткрыл рот, запрокинул голову, замер.

Грозно предвестие им что-то, сияние рухнуло за горизонт. И черные тени рванулись в покинутую им улицу, заполнили ее.

глава шестая

Церкви набиты — не наклонишься. Задыхаются огоньки лампадок, дым от кадил падает под ноги. Старухи обмусоливают крест, с трепетом трогают губами зеленую медь молодые. Рычащие возгласы протодьякона сгущаются и висят у самой его пасти.

Рыдания, стоны. Истово стучат по ключицам персты. Конец света! На папертях гноище, рубище, лязг вериг. Антихрист идет! В кабаках срам, мерзость — наружу, огненная жидкость — в душу. Пропади все пропадом!..

Преосвященный Неофит, архиепископ Пермский и Верхотурский, над всем этим людским содомом свершал свой ритуал. Помолившись, почтенный старец собственноручно ополоснул большой фарфоровый бокал горячей водой. Вылил из бутылки в ложку водки, придерживая другой рукой, чтобы не дрожала, опрокинул в бокал. Утопил один за другим три кусочка сахара. На спиртовке, сладко воняя, вскипел кофий. Густо-коричневая жидкость, чуть пенясь, заполнила бокал. Утиный нос преосвященного трепетал, под жиденькими волосами розовая проплешь заблестела капельками. Воздев очи горе, добавил старец в зелье нежных сливок. Вытянул резиновые губы свои, словно облобызал край бокала.

В эти минуты даже сам господь-бог, наверное, не посмел бы к нему войти.

Наконец по огромному дому архиепископа понеслись облегченные вздохи. Рассветились лампадки, зацвело злато и серебро окладов, подобрели очи святых. Преосвященный снизошел на землю.

И тотчас, метя бородой по ковровому ворсу, просочился к нему секретарь, протянул письмо, исчез, яко дым. Преосвященный не торопился. Помазанник божий, император Александр, затеял выказать себя в глазах Европы новенькой монетой и теперь крутится на мировом столе с такой скоростью, что цену его не всяк углядит. Однако к церкви он повернут орлом.

Комета вспышкой своею пробудила от дремы, отрешила от сомнений. Император молитвами нашими пусть царствует многие лета. Он укрепит почву под ногами колосса, верный и преданный сын его, ревнитель и защитник православия.

Неофит непослушными пальцами подковырнул гербовую бумагу, лежащую на бюро, зоркими глазами пробежал, медленно повторил вслух:

«Готовится к лету высочайшее повеление об образовании из духовных и светских лиц особого присутствия для изыскания способов к улучшению быта православного духовенства, а именно: к расширению средств материального обеспечения приходского духовенства; к увеличению личных его гражданских прав и преимуществ; к открытию детям священно- и церковнослужителей путей для обеспечения своего существования на всех поприщах гражданской деятельности и…»

Преосвященный бурым нечувствительным ногтем подчеркнул: «… и к открытию духовенству способов ближайшего участия в учебных заведениях».

Однако что за письмо принесли ему? Неофит знал: оберегающая подступы к нему сеть столь хитра, что даже вода в ячеях ее зацепится. Он развернул дешевую, мерзко пахнущую краской бумагу. Пальцы запрыгали по лаковой доске бюро. Неофит читал и читал, и уже начал притопывать ногой, и розовая кожа под волосами покрылась испариной.

— Облачаться! — закричал он, срываясь на визг. — К губернатору!

Однако любовь паствы опутывала полозья саней. Толпа мгновенно скапливалась, к нему тянулись руки, губы, глаза, свертки с новорожденными.

— Благослови, владыко! Милостивец!

«Сколь в Перми темени темной, — думал он, рукою сеятеля разбрасывая благословения. — Не надо было ехать самому».

Кучер осторожно продвигал могучую лошадь. Она косила подтаявшим шоколадным зрачком, фыркала. Сквозь толстые одежды кучера наружу пролез цыганский пот.

Наконец-то подоспела полиция, дорога очистилась, лошадь радостно понесла.

Губернатор уже ожидал при входе, торчал из мундира, стараясь сохранить спокойствие. Преосвященного подхватили под руки, поставили на снег, обмусолив рукавицы. Он вырвался, сердито миновав Лошкарева, прошипел на ходу:

— Полковника Комарова извольте.

Совсем бодрым был старец. Худой, мосластый, в обыденной своей коричневой рясе, тряс он перед носом губернатора письмом. Голос дрожал торжеством и болью:

— Солдат, русский солдат, верный присяге, данной господу и царю, говорит всем: «Откройте очи свои, пробудитесь — враги отечества плодятся, яко змеи».

Подполковник Комаров замер истуканом, ел преосвященного недавно пробудившимися глазами.

— Солдат переписал для вас прокламацию «Что нужно народу?», — успокаиваясь, перешел на светский тон преосвященный. — Он приложил к ней зловредную бумажку, которой его совращали и стращали. Читайте.

Комаров поймал клочок бумаги, усы задвигались:

«Миссия отпечатать это сочинение возлагается на тебя. Его, по крайней мере, на первый случай отпечатать до пяти тысяч экземпляров. Ты за это получишь столько денег, что достанет на всю твою жизнь. Ты будешь вне всякой опасности, для тебя будет нанята удобная квартира и все, что тебе нужно, будет доставлено. Сочинение будет пущено в свет тогда, когда ты станок уничтожишь и не будет никакого признака к подозрению на тебя…»

Подполковник закашлялся, жилы вылезли на лбу, шея налилась свекольным соком. Пробовал продолжать, перехватило горло. Лошкарев отобрал бумажку, резко и сухо начал:

«Но если посмеешь об этом разглагольствовать, то знай: столько же дойдет до нашего уха, сколько может слышать твое собственное. За измену — пуля, от которой не спасет тебя никакая сила!»

— Далее солдат пишет, — совсем убрав губы, обернулся губернатор к Комарову, — что записку и прокламацию в пакете принес бывший семинарист Феодосий Некрасов.

Комаров насторожился, сдавил пальцы в кулак, словно уже схватил кого-то за горло.

— Он живет у Иконникова!

Губернатор пробежал листок глазами.

— Солдат предлагает разумные действия. Он намерен, не подавая вида злоумышленникам, все их требования выполнять неукоснительно, но с крайней медленностью, чтобы тем дать время подоспеть прибытием посланному от высшего правительства лицу. Даже намерен печатать это сочинение. Так, так… Пишет: «но не передам ни одного листа, хотя бы мне стоило это жизни. В крайнем случае прибегу к помощи господ баталионного командира или губернатора».

— Герой, — вдруг прослезился архиепископ, — истинной веры человек. Вразумил его господь…

— Поднять всю жандармерию города, — приказал военный губернатор Лошкарев. — Ну-с, Александр Иванович, теперь ты нас не проведешь.

— Подождите здесь, — сказала горничная, проводив Костю в кабинет Иконникова — крохотную комнату с секретером, письменным столом и полками, тесными от книг. С кресла поднялся и шагнул к нему Феодосий:

— Давно я не зрел тебя, Константин, давно. Сегодня день у нас торжественный… Сашкины именины. Так что ты хорошо придумал…

— Я не придумывал… Я пойду!

— Отвечай как на духу, что стряслось?.. По лицу вижу, ибо оно у тебя говорящее. Знамения испугался, небось? — Феодосий сощурился, обнял Костю за плечи. — Слышь-ко, что брат мне в Казани пел.

И заговорил речитативом густо, мерно; голос чуть трепетал от волнения:

По чувствам братья мы с тобой,И мы в искусство верим оба.И будем мы питать до гробаВражду к бичам страны родной.Когда наступит грозный часИ встанут спящие народы,Святое воинство свободыВ своих рядах увидит нас.Любовью к истине святойВ тебе, я знаю, сердце бьется,И верю, тотчас отзоветсяНа неподкупный голос мой.

У Кости защипало глаза. Господи, как это прекрасно! С ними — с Александром Ивановичем, Феодосией, с подпоручиком Михелем жизнь обретает смысл, преступным становится прозябание!

— Я говорил полковнику Нестеровскому о прокламации «К молодому поколению».

— Многие наши так-то попали, — вздохнул Феодосий, удивленно посмотрев на Бочарова. — Что же это ты?.. Надо сказать Александру Ивановичу…

Когда в кабинет вошел Иконников, Костя уже знал, что сегодня вечером Феодосий должен привезти печатный станок: у Кулышова работать небезопасно. Может быть, потому и был Феодосий таким возбужденным — хватал с полок книги за корешок, втискивал обратно не читая, сучил на скулах и подбородке редкие желтые волосья. Ткнув пальцем в Бочарова, сказал без окольностей:

— Начальника своего к революции призывал!

— Опрометчиво, — огорчился Иконников, в то же время думая о чем-то своем. — Полковник доносить не будет, но все-таки искушать судьбу, дорогие мои, не стоит. При такой поспешности можно и сгореть подобно болиду.